Я работал в парламентской комиссии по пакту Риббентропа – Молотова, которым Гитлер и Сталин узаконили свой государственный бандитизм. Но документами пакта мы не располагали. Было объявлено, что в архивах советского МИДа их нет. Почему нет? Курочка их склевала, корова слизала, курьер потерял, политбюро съело? Нет – и все тут! Мы работали по документам, предоставленным германским правительством. На всякий случай наши дипломаты предупредили членов комиссии, что немецкие документы могут быть подделками.
Все члены политбюро, входившие в его состав, когда началась советская агрессия в Афганистане, развели руками и поклялись, что узнали о введении войск из газет. Товарищи вожди не имели понятия, кто отдал приказ. Когда приказ найдется, они скажут, что его подделали.
Я нашел в Москве палача и спросил у него, много ли он порешил приговоренных? Хитро улыбаясь, палач ответил, что надо полистать протоколы. Он-то знал, что я их не получу никогда.
Что было в белорусских Куропатах? Кто расстреливал поляков в Катыни?
В стране у нас можно было врать сколько угодно и можно врать до сих пор. Скрыто многое, причем кое-что скрыто многослойно, так, чтобы никогда не нашли.
Геологи на Колыме рассказывали мне, как вокруг бывших концлагерей в братских могилах под тонким слоем мерзлой земли бывшие узники вот уже по пятьдесят-шестьдесят лет лежат как живые, только кожа чуть почернела и иней на бородах. У чекистов не было, как у Гитлера, трупосжигальных печей. И лежат эти люди в земле, как мамонты, – еще десять тысяч лет пролежать могут. До Страшного суда. Суд будет страшен только в том случае, если вскроются наконец архивы, а все мертвые, ответив на вопросы Судии, сами начнут спрашивать…
Глава 29
Если бы Горбачев, Яковлев и все те, кто с самого начала возглавил процесс перемен, дольше оставались у власти, я, должно быть, не писал бы о них или даже в чем-то стал их оппонентом, потому что к концу восьмидесятых годов люди эти свою историческую функцию уже выполнили.
Пользуюсь невнятной формулой, но функция и вправду была исторической. Они толкнули камень с горы, а когда пошла лавина, над ней не были властны уже ни эти люди, ни те, кто сменил их. Оказалось, что искренне в коммунистическую идею не верил почти никто; большинство партийных чиновников быстренько перебежали под знамена, которые они вчера еще звали антипартийными. Горбачев пытался примирительно вальсировать между тоталитарными и демократическими силами и в огромной степени зависел от обстоятельств. Он не был столь независим умственно, как интеллектуал Яковлев, но он был достаточно опытен, чтобы постепенно понять, во что ввязался. Он был неважным стратегом и лавировал до последнего, пытаясь конъюнктурно решать стратегические проблемы. Горбачев непрерывно пытался сращивать полюса. Правда, стыкуя их, он вызвал несколько искристых замыканий.
Я снова возвращаюсь к этому человеку, слишком велика его роль в нашей эпохе. Горбачев был двусмыслен и двувременен. Он был связан и с временем чиновных аппаратчиков, и с временем динамичных перемен. Направляя перемены, он в огромной степени зависел от людей, которым перемены эти были поперек глотки. Он не стал СВОИМ ни в собственном окружении, ни в своей стране, страдая от этого и заставляя страдать других. Я уже рассказывал, как чиновники удушили Горбачева, но во многом он останавливал и сам себя. То избирал вице-президента из затрапезной швали, то обижался на немногих самостоятельно мыслящих людей в своем окружении. То, когда надо было выйти за пределы сиюминутных решений, просто ничего не делал. Помню, как в самом конце горбачевской должностной карьеры я предложил ему разослать письма к мировым лидерам, уже ушедшим в отставку (Рейгану, Тэтчер), и выступить в мировой прессе совместно с ними. Мол, мы начинали процесс сокрушения ненависти, как мировой идеологии, но не довели его до конца. Те, кто приходит в сегодняшний мир его новыми лидерами, – продолжайте! Мне хотелось, чтобы Горбачев стал инициатором чего-то вроде нового Хельсинкского акта, Декларации против ненависти. Позже, когда Горбачев уже разъезжал по свету, читая свои скучные лекции, я еще раз предложил ему двинуть такую идею, и он еще раз не решился. В течение многих лет его приучали не доверять либералам. Он часто повторял: «Знаю, знаю, кто стоит у либералов за спиной!» Знал бы он, кто стоял у него за спиной!
Одинокий игрок, плохой стратег, он позволял себе иногда хитрые комбинации с хитрыми своими соратниками. В эти-то игры профессиональный чиновник Горбачев играть умел! Он мог пожурить и прикрикнуть, потому что ТАК БЫЛО НАДО. Он бывал скрытен при наигранной простоватости, но – и это принципиально важно – он никогда не был страшен. Ни для кого. Таких в России рано или поздно всегда сметали, сам демократический характер горбачевских реформ таил в себе их недемократическую развязку. К тому же Михаил Сергеевич был болезненно мнителен, приглядываясь и прислушиваясь к собственным ощущениям, аки красная девица на выданье. Однажды я сказал Горбачеву, что интеллигенция, по-моему, к нему хорошо относится, потому что не придумывает очень уж обидных анекдотов в его адрес.
– Не ври, – четко артикулируя, сказал Горбачев. – Я слежу за этим. Хочешь, расскажу один? Стоит очередь за водкой, и последний в очереди говорит: «Что за безобразие! Пойду-ка набью Горбачеву морду за такие порядки!» Через час возвратился. «Ну что, набил?» – спрашивают из очереди. «Нет, там очередь еще больше!..»
– Кто вам это рассказывает? – спросил я.
– Рассказывают! – протянул Горбачев и тут же добавил: – Я с людьми на местах часто общаюсь. Даже по телефону. Я дорожу тем, что ко мне простые люди хорошо относятся, самые простые, знаешь…
Вот это уже неправда! Тем самым «простым людям» он надоел уже вскоре, они никогда не идентифицировали себя с ним и массово перевели генсека в разряд мудрствующих бездельников, непонятных народу.
Как бы Горбачева ни упрощали, но в тактических играх он бывал вовсе не прост. У него бывали комбинации, просчитанные по-гроссмейстерски, на много ходов вперед, совершенные на грани возможного. Обсаженный со всех сторон старой чиновничьей гвардией, стукачами и солдафонами, он постоянно решал немыслимую задачу: как проскочить вперед, не доводя их до крайности, даже демонстрируя им, что все либералы и щелкоперы зажаты у него в партийном кулаке. Он фантазировал про реформы и рассуждал с партократами про общее дело, а у тех его не было с реформаторами, разваливающими ИХ страну.
Я не раз говорил и повторю: Горбачев – личность трагическая. Не то чтобы с каждым годом – с каждым месяцем, особенно быстро в конце карьеры, уходила из него картинная комсомольская бодрость, нарастала боль. В нем было что-то от хорошего спортсмена, ушедшего в прорыв и знающего, что вот-вот его остановят. В Ельцине, которого привычно считают горбачевским антиподом, многие из названных качеств повторялись; все-таки они с Михаилом Сергеевичем одного политического поля ягоды. Но Ельцин достиг того, чего у его всесоюзного предшественника не было: народ очень часто себя с Ельциным отождествлял. Никогда сибирские шахтеры или машиностроители с Урала не идентифицировали себя с Горбачевым, а Ельцина (того еще, машущего ладошками в троллейбусе, – не все ведь знали, что за троллейбусом следует начальственный лимузин) признавали за своего. Одно время это продлевало политический срок российского президента; вначале Ельцин всего на чуть-чуть, но меньше зависел от своего окружения. А затем – растворился в нем и пропал…
