Горбачев не был огненным ангелом с мечом в правой руке. Он постоянно хитрил, постоянно боялся за себя. Помню, как он кричал на нас, редакторов, 13 октября 1989 года. Он обвинял прессу в безответственности, в разнообразных загибах-перегибах и в плохом служении партийному делу. Затем он поднял в зале Старкова, редактора набирающих популярность «Аргументов и фактов». Помню звенящую тишину, когда Горбачев совершенно по-хрущевски тыкал пальцем в Старкова и кричал, сверкая неизменными очками в тонкой оправе, что на его, Старкова, месте он бы немедленно подал в отставку и ушел из газеты. А все дело было в опубликованном «Аргументами» опросе общественного мнения, согласно которому Горбачев уже не был первым по популярности политиком, а его заместитель Лигачев и вовсе оказался в конце реестра. Горбачев лютовал так, будто редактор разгласил секрет изготовления немыслимой бомбы или еще чего-то, на чем зиждется державная мощь.
Когда он кричал, никогда не было страшно. И неожиданно не было. Будто глядишь в записи матч, о результате которого знаешь. И эта атмосфера вялости расползалась вокруг генсека ЦК партии, которого никто не боялся.
Меня вызвал для беседы партийный идеолог Вадим Медведев, и я ахнул, увидев у него в кабинете на столе для совещаний кофейные чашечки и печенье.
– Угощайтесь, – предложил секретарь ЦК. И после паузы, полистав последний номер «Огонька», сказал: – Читая ваш журнал, Виталий Алексеевич, люди перестают верить в социализм.
Я разжевал вкусное печенье и позволил себе не согласиться:
– Это посещая ваши магазины, люди перестают верить в социализм…
– Так мы ни до чего не договоримся, – сказал Медведев.
У меня было точно такое же ощущение.
Еще раз ощущение того, что страна стоит на пороге перемен и никто уже ни с кем не договаривается, пришло ко мне по вовсе неожиданной линии. Театр на Таганке отгастролировал в Париже, и любимый актер театра Валерий Золотухин пришел в редакцию и принес мне в подарок трость со шпагой. Знаете, есть такие, полые внутри, трости, где рукоять соединена с клинком, упрятанным вовнутрь деревянной части этой красивой палицы. В общем, по глупому мужскому обыкновению, я расплылся от счастья, получив в руки оружие. Когда зазвонил телефон правительственной связи, я воспринял вызов не очень сосредоточенно и опомнился уже в том самом первом подъезде ЦК, сжимая в руках драгоценный подарок: трость с острой шпагой внутри. Что было делать? Сдать трость в гардероб? Прапорщик, принимавший одежду, непременно заинтересуется предметом, развинтит трость, и я влипну. Не сдавать? Опасно, но я не придумал ничего лучше, чем, хромая, пройтись по всем главным кабинетам, пройти сквозь приемную Горбачева, и меня никто ни разу не остановил. Так, пару раз спросили, в чем дело, и я пожаловался на то, что оступился. Когда-то в вашингтонском Белом доме я трижды проходил через аэродромные детекторы металла, сдал все металлические предметы и даже фотоаппарат, только после этого проникнув в Овальный кабинет к президенту Соединенных Штатов. Нашего же президента попросту не охраняли. Бросили. Он был им неинтересен и обречен на свержение задолго до того, как чиновники составили заговор для этого. Очень потрясла меня эта глупая история со шпагой в парижской трости.
Горбачев ушел. Процесс этот мог показаться взрывным, внезапным, на самом же деле все было логично. Чиновничья власть извергла его из себя, как библейский кит изверг праведника Иону.
Праведник Михаил Горбачев до сих пор ищет свое место в обновляющемся мире, честно содержит на собственные деньги свой фонд, пробует сохранить имя и лицо в стране и в эпохе, где лица с именами мельтешат, будто стекляшки в калейдоскопе.
Очень обидно. Он говорит, говорит, не обладая реальными рычагами воздействия на жизнь. Кинорежиссер Сергей Эйзенштейн когда-то называл таких ораторов «Вулканы, извергающие вату». Очень обидно это. Масштаб перемен огромен, мир переворачивается, а человек, начавший все это, несоизмерим с процессом.
Я отношусь к Горбачеву с огромным уважением. Во время российских президентских выборов 1996 года, когда он вздумал выдвинуться в президенты, я даже воззвание написал от его имени и передал его Михаилу Сергеевичу, уговаривая того не лезть в эту грязную кашу, снять кандидатуру. Нет, он таки полез и получил…
Эмигрантский писатель Сергей Довлатов со ссылкой на московского режиссера Марка Захарова рассказывал о телефонном разговоре режиссера с Горбачевым. Тот якобы позвонил после спектакля и сказал Захарову, что это было не представление, а «пердуха». Опытный режиссер слыхивал всякие мнения о себе, но все равно внутренне напрягся от такого определения. Лишь через несколько минут разговора он понял, что Михаил Сергеевич хотел сделать ему комплимент и сказать «пир духа», определяя свое впечатление от спектакля. Но, как часто бывает, от великого до смешного – один шаг. Шажок очень маленький и очень обидный…
Заметки для памяти
Когда началась нелепая горбачевская борьба с алкоголем, многие жизни разрушились. В частности, жизни крымских виноделов. Их заставляли выкорчевывать вековые виноградники, уничтожать хранилища вин. Мы в журнале дали большой материал о знаменитом главном виноделе Массандры, который повесился, не выдержав разрушения дела своей жизни. Статья наделала шуму, и от массандровцев чуть поотстали.
Меня виноделы Массандры как-то отловили в Крыму и пригласили к себе в гости, причем – действительно на экскурсию, а не на питие. Виноделы редко бывают азартными бражниками.
Мы бродили по знаменитым подвалам, трогали столетние и постарше бутылки, рассуждали о традициях, о пересадке лоз. Показывая мне коллекционные портвейны, один из научных работников сказал, что недавно к ним с отдыха приезжал Михаил Сергеевич Горбачев с супругой, осматривал погреба, расспрашивал. «А супруга его, – добавил массандровец, – вдруг возьми и ляпни: «Мы вот этого портвейна, Миша, не пробовали, возьми бутылочку».
«А что же Михаил Сергеевич?» – спросил я. «А ничего, – ответил винодел. – Покраснел немного, постоял, а потом буркнул, не оборачиваясь: «Помолчала бы!» Он ведь приехал посоветоваться, можно ли Массандру перевести с выпуска вин на переработку винограда в соки…»
* * *
В самом начале горбачевской перестройки, когда мы в России только еще разговорились о воскрешении в нас честности и порядочности, о правдивости и душевном очищении, я по приглашению нескольких токийских газет съездил в Японию. Интерес к нашим делам был огромен, с утра до вечера шли пресс-конференции, меня водили с приема на прием, и японцы в унисон со мной восхищались событиями, происходящими в бывшей стране злых большевиков. В общем, когда в последний день своего пребывания в Японии я после полудня возвращался в гостиницу через район недорогих магазинчиков с бытовой электроникой, то случайно вспомнил, что по-советски ничтожная сумма моих командировочных лежит нетронутая в бумажнике. Я попросил притормозить и вошел в первый попавшийся магазинчик. Все было очень дешево, и моих денег как раз хватило на покупку маленького телевизора. Ничего, подумал я, будет жене на кухне добавочное развлечение – не везти же ей иены в подарок. Я оплатил телевизор, погрузил его в багажник и возвратился в гостиницу. Там меня ожидала съемочная группа японских телевизионщиков. Быстренько выспросив у меня все, что им хотелось узнать, поговорив всласть о высокой морали, укореняющейся ныне в России, телевизионщики в конце вручили мне гонорар за выступление. Заканчивался последний день моего пребывания в Токио, и наконец-то у меня появились более-менее приличные деньги.
