Иногда я уже надеюсь невесть на что; просто вспоминаю примеры совершенно странные, но от этого не менее убедительные. Было время, когда в начале так называемой рейгановской эпохи отношения между Москвой и Вашингтоном обострились до невозможности. Перечитывая свои записи той поры, ужасаюсь тупости этого противостояния, ловушкам, в которые великие ядерные державы заталкивали сами себя.
Осенью 1982 года я был в Нью-Йорке и собирался съездить в Вашингтон, где хотел увидеться с советским послом Добрыниным, жившим в Америке несколько десятилетий подряд, даже выработавшим этакую светскую вальяжность, которой в коридорах ЦК не нагуляешь. На столе в кабинете Добрынина в самые наши догматические времена стоял не портрет очередного вождя, а внучкино фото. Человек это был незаурядный, и тем более охотно я откликнулся на его приглашение к ужину.
И надо же – накануне договоренной встречи с послом я был на заседании Генеральной ассамблеи ООН и услышал, как выступил американский госсекретарь Джордж Шульц, понося советские политику и страну последними словами. Смахивало на то, что завтра, в крайнем случае – послезавтра, начнется война. Мне показалось, что дела совсем уже плохи, может быть, и в Вашингтон ехать не надо, не до меня там. Созвонился с посольством и услышал, что ехать надо обязательно, а посол Добрынин взял трубку и сказал, что у него ко мне личная просьба: захватить с собой несколько бутылок украинской горилки с перцем. Ему, послу, только что звонил госсекретарь Шульц и просил добыть этой водки, которую он очень уважает.
Это происшествие меня обнадежило. Хорошо, когда поверх всех державных чиновных психозов выплескивается непобедимая живая жизнь. Нормальные люди выживают, оказывается, и сохраняют способность к человеческим нормальным поступкам.
Что формирует нас? Микола Бажан рассказывал мне о своей юности, совпавшей с революцией и проходившей в небольшом украинском городке Умань. Владельцы старинного тамошнего парка Софиевка незадолго до революции заказали в итальянских и греческих музеях копии самых знаменитых античных скульптур для установки в парке. Но – загремели восстания, запылали усадьбы, а владельцы разбежались кто куда. В Умань вступил революционный китайский полк. По воспоминаниям Бажана, речь косоглазых марксистов была похожа на воробьиное чириканье, и ее тоже никто не понимал. Китайцы не понимали, как и зачем живут люди в Умани. Они приехали из Азии уничтожать врагов мировой революции и изнемогали от временного их отсутствия. В это время, неведомо как, сквозь толстые слои исторических перемен на местную железнодорожную станцию пробился вагон с мраморными копиями античных скульптур, некогда заказанных и оплаченных разбежавшимися владельцами уманского парка Софиевка. Скульптуры стояли вдоль обгоревших ящиков на сгоревшей станции, не вписываясь в процесс революционного обновления. Революционные китайцы немедленно начали с удовольствием палить по Венерам с Аполлонами, сокрушая их до основанья, а затем превращая в мраморную крошку.
Старый академик, поэт, переживший сталинские погромы, видевший Бабий Яр в первый день после его открытия в освобожденном Киеве, запомнил именно это как один из главных кошмаров собственной жизни – бездомных богов, беззащитных перед резко сломавшейся и силой остановленной жизнью. Мечта Достоевского, что красота спасет мир, обрушивалась в очередной раз. Тогда Бажан и поверил в Бога…
Я уверовал в Бога, поняв свою беззащитность перед лицом чиновничьего государства, поверил в него, как в детстве верят в сильных друзей, которые защитят и спасут. Государственная система моей страны постоянно заставляла меня помнить, что человек мал, слаб и беззащитен перед ее всемогуществом. Тогда-то и приходил ко мне Бог, справедливый и неподкупный. Бог из моих детских снов и взрослых видений. В детстве я часто сжимался в углу постели, не решаясь открыть глаза, столь страшен и неправеден был окружающий мир. Бог меня охранял. Спасибо Ему, хоть не знаю, зачем Ему было это нужно; Бог охраняет и бережет меня до сих пор – спасибо Ему!
Осенью 1942 года я забрался в немецкий военный склад. Собственно говоря, это было не специально оборудованное хранилище, а комната в бывшем анатомическом театре киевского ветеринарного института. Мы с матерью поселились рядом и время от времени нам перепадал кусок конины: лошадей забивали часто – они болели, их нечем было кормить. Шестилетний мальчишка, я не преследовал никаких целей, кроме утоления вечного мальчишеского желания приблизиться к предметам оружейным, стреляющим и взрывающимся. Когда я открыл железный ящик и вытащил оттуда хвостатую минометную мину, вошел часовой.
Конечно же, прижав мину к груди, я выпрыгнул из окна и помчался во все лопатки, а вдогонку мне улюлюкал часовой – немец, которого все уставы обязывали задержать меня или убить.
Метрах в двадцати от склада-анатомички я изнемог, упал, выронил мину, она обо что-то ударилась и начала вращаться на траве передо мной. До конца жизни буду помнить эту вертящуюся мину, улюлюканье часового, мои тогдашние отчаяние и усталость.
Часовой не выстрелил. Мина не взорвалась. Бог меня сохранил.
Затем случалось всякое. Мне попали штыком в лицо, но на полсантиметра от глаза – до сих пор шрам виден, особенно летом, когда лицо загорает. Я падал головой на камни, едва не разбился на Камчатке в рухнувшем самолете. Какой-то идиот ранил меня в плечо из самодельного пистолета («Еще бы с десяток сантиметров левее – и все», – сказал врач). Я навсегда сохраню признательность Богу, который вначале даровал мне жизнь, а затем сохранил ее. Не дал умереть, когда я заболел тифом; отвел бомбу, падавшую на мой дом. Шансы мои на выживание, надежда уцелеть были примерно равны шансам куриного яйца, оказавшегося на пути марширующего полка. Но на меня не наступили.
Позже, когда на даче под Киевом тайно привезенный священник окрестил моих детей, он почему-то спросил, верю ли я в чудеса. Я не ответил. Пришлось бы долго рассказывать, потому что мое спасение – против исторической логики. Это Бог так устроил.
У меня было больше возможностей погибнуть, чем выжить. У моих родителей почти не осталось друзей с молодых лет; всех убили на войне или в тюрьмах. Умирали своей смертью не многие. Своей жизнью жили и вовсе считаные. Находились и такие, кто утверждал, что весь генофонд вообще уничтожен далеко вглубь истории, а выжили одни только приспособленцы и трусы. Но теорию эту никто не хотел прилагать к себе. Каждый объясняет свою судьбу по-своему. Я верю, верую, что меня спас Бог. Видимо, был там, у Всевышнего, какой-то план, Промысел, и вдруг ему суждено осуществиться до конца…
Иллюстрации
Виталик Коротич с папой. «У моего отца, видного ученого-микробиолога, жизнь сложилась так, что его в разные годы арестовывали и допрашивали в разных ведомствах. Он мог сравнивать и как-то рассказал, что в гестапо его трясли русскоязычные следователи с явно энкавэдэшной выучкой»
Главный редактор «Огонька» Виталий Коротич в своем кабинете. Москва, 1988 г.
