А тем временем мне шли приглашения из разных стран, больше всего из Америки. За океаном уже в основном пересажали самых вороватых чиновников и стали усердно исследовать, как можно делать прессу в условиях законности. На год я взял стипендию для изучения всех этих дел в Колумбийском университете Нью-Йорка, а затем уже начал изучать предложения о постоянной работе. Первыми пришли приглашения из калифорнийских университетов, затем из университета штата Мичиган, но всего на семестр, затем из Бард-колледжа под Нью-Йорком, на два года. Затем из Бостона – на год. Это было то, чего я хотел: остановиться, оглянуться, подумать. Завершая переговоры в Америке, я, как капитулирующий генерал, сдал Гущину и Юмашеву знамя и печати журнала. В Бостоне меня приняли очень радостно, я придумывал, что именно буду преподавать, но на прощание хотел еще сделать для «Огонька» интервью с президентом Тайваня (играло роль и то, что меня давно туда приглашали, и то, что в нашем МИДе слышать про такое интервью не хотели, боялись окрика из Пекина). В общем, с начала сентября начинался учебный год, а на 19 августа 1991 года у меня был билет из Нью-Йорка в Тайбей, столицу Тайваня, на 20 августа было назначено само интервью. Но позвонила Лариса Сильницкая с радио «Свобода» и сообщила, что в Москве произошел путч. Все Тайвани отпали сразу же. Лететь в Москву? Зачем? Если путч серьезный, меня взяли бы прямо в аэропорту, если несерьезный, то тем более незачем ехать. Многие известные либералы – Каспаров, Старовойтова, Афанасьев – были в это время по заграницам и тоже не поспешили домой. Прилетел в Москву Ростропович, который никогда и никем не будет арестован, кроме правительства самоубийц. Кто тронет музыканта такого уровня?
Путч помог мне: он был как водораздел, я легко смог объяснить в журнале, почему не возвращусь работать. Мы созвонились с Гущиным и подтвердили прежние договоренности. По факсу я послал письмо с просьбой разрешить мне уйти. Гущин скоренько провел собрание, где узаконил свое редакторство (понятное дело, он был единственным кандидатом). Журнал напечатал благодарственное письмо в мой адрес с перечислением всех заслуг и до сих пор на всех титульных страницах печатает мою фамилию. Спасибо. Повыступав в дни путча по всем американским радио– и телеканалам, я через несколько дней ненадолго возвратился в Москву, где «Огонек» устроил роскошный ресторанный бал в мою честь. Спасибо. В редакционном сейфе я все же оставил неподписанный приказ о строгом выговоре Гущину с длинным перечислением его грехов. Он прочел, но ничего не сказал – многие прежние грехи шли теперь за достоинства.
Как-то очень быстро журнал обрушился. Лучшие из сотрудников были по-прежнему на виду, но вне «Огонька». Дмитрий Бирюков контролировал издание «Итогов», во многом занявших прежнюю огоньковскую нишу. Артем Боровик цвел со своим «Совершенно секретно».
Гущин угробил «Огонек» в рекордные сроки. Вначале он уменьшил формат – можно было не мучиться с огромными репродукциями. Затем растерял автуру. Зато вскоре каждый номер журнала открывался его, Гущина, портретом, да все в разных костюмах, да все в разных галстуках… Такое я видел только в американских универмагах, где иногда вывешивают при входе портрет главного менеджера. Вскоре аналитических материалов в «Огоньке» стало еще меньше – всю центральную часть, самую важную когда-то, готовившуюся загодя, надолго заняли телепрограммы, которых навалом в любой газете. Тираж скукожился до нескольких десятков тысяч, журнал почти не читали, во всяком случае – те, кто за него дрался еще вчера. Когда «Огоньком» завладел Борис Березовский, он подумал-подумал и расстался с Гущиным. Но тот не пропал, универсальные чиновники нужны всегда, он еще пригодится, он еще что-нибудь угробит… Юмашев же растворился в верхних слоях чиновничьей атмосферы, окончательно уйдя в семью президента, поруководил ельцинской администрацией, затем отыскал себе место как бы в ней, но и вне ее. Жизнь продолжается!
Заметки для памяти
4 февраля 1990 года мы собрались на митинг. Толпа была огромна, и ее лозунги были возвышенно прекрасны – за демократию, против партийных консерваторов во главе с Егором Лигачевым, против антисемитского погрома, устроенного «Памятью» в Союзе писателей за несколько дней до этого.
Вместе с либеральным экономистом Гавриилом Поповым, который вскоре станет мэром Москвы, и с недавним диссидентом, завтрашним депутатом, священником Глебом Якуниным мы взялись за руки в первом ряду.
– Понимаешь, – сказал мне Попов, – на такой митинг нетрудно собрать и полмиллиона, но даже тридцать либералов не удается сплотить в действующую организацию, которая будет не митинговать, а работать. Разговариваем, разговариваем, а действуют те же чиновники, что и раньше…
На митинге я выступил первым. Ах, как это было красиво!
– Сегодня умер страх, – сказал я. – Мы не боимся их больше! Из людоедской чиновничьей системы вынут каркас, который ее и держал! Она уже качается, как студень, ей делают подпорки из нового страха. Мы с вами стали главной силой в нашей стране. Мы уже не запуганы, и по этому нас трудно убить…
Говорил я все это и глядел, как покачивается огромная толпа на морозе. Позже писали, что было там тысяч триста народу. В первом ряду покачивалась женщина с ребенком на руках. Зачем она здесь? Вдохновляет сына на будущее?
Мы очень красиво говорили, а я помнил, как Гавриил Попов перед митингом сетовал, что разговоры разговорами, а вот некто, подлый и деятельный, сунет бомбу в одну из урн на Манежной площади. Один взрыв, один толчок – и толпа, лишенная страха, но не обретшая ни организаторов, ни истинной цели, слепо хлынет вперед, и снова запахнет семнадцатым годом, потому что непременно найдется негодяй, который именно в эту минуту выйдет вперед и, без сомнений и колебаний, поведет толпу, куда ему надо…
Глава 3
Сдвинулись и смешались пласты событий. Прошлое время компактно, оно завершилось, оно ТАМ, вместе с людьми, оставшимися в прошлом, вместе со мной – тогдашним. Будущего еще нет. С начала лета 1991 года я хорошо понимал, что сдвинулись и наползают друг на друга пласты времен, формируя совершенно новое время и другую страну. Я ждал этого, зная, что процесс формирования новых отношений и грядущих времен почти непредсказуем. К тому же мы оказались перед новым витком ненависти, потому что любой серьезный поворот в жизни нашего общества всегда связан с поисками неприятелей, искоренением врагов, сживанием их со света, а затем – с их оплакиванием и с проклятиями в адрес тех, кто наубивал столько невинных…
Целый период моей жизни, начатый хрущевским 1956 годом и закончившийся горбачевским 1991-м, иссяк. Тридцать пять лет. Когда-то Роберт Рождественский посвятил мне стихи, где он повторяет как заклинание: «Я жил в это время, жил в это время. В это, и ни в какое другое». Мне пришлось быть в жизни врачом, путешественником, писателем, редактором; я писал книги на трех языках – русском, украинском, английском. Я бывал безработным, редактировал журналы, заседал в парламентах дома и профессорствовал за океаном. Все это было, и все это закончилось. С чего же начать рассказ? Пожалуй, с ненависти, которой в нашей жизни бывало больше всего и которая труднее всего одолевается…
