Аргентина – страна в стадии интенсивного развития. Судя по тем сведениям, который мне удалось почерпнуть, отчасти в печати, отчасти от сведущих лиц, работа там кипит во всех отраслях экономической жизни страны, следовательно, можно ожидать, что и для нас найдется что-нибудь подходящее. Климат в средней части – умеренный.
Таким образом, я остановил свой выбор на Аргентине, но на всякий случай решил запастись и боливийской визой.
Перед отъездом из Токио я позаботился приобретением испанской грамматики и самоучителя, дабы явиться в новую страну не совсем безоружным в смысле языка. Проглядывая на обратном пути купленные книги, я с удовольствием заметил, что изучение испанского языка не представит мне больших затруднений. Дело в том, что этот язык из всех романских наречий менее всего отошел от своего прародителя – латинского языка. Как это ни странно, но гораздо ближе к нему, даже чем прямой наследник, – итальянский. Я до четвертого класса учился в классической гимназии в золотой век классицизма, при министрах графе Толстом и Сабурове
{261}, когда мертвые языки были самыми главными предметами; каждому из них уделялось до восьми часов в неделю и вдалбливались они с беспощадной настойчивостью. Недаром арабская пословица говорит: «Учить что-либо в молодости – резать на камне, учить в старости – писать на песке». Даже почти сорок лет, которые протекли с тех пор, как я променял классическую мудрость на реальную программу кадетского корпуса, не стерли в моей памяти того, что было врезано классическим резцом. Я встретился с испанским языком, как со старым знакомым, с которым не виделся много, много лет, но с которым легко возобновить прежние отношения.
Весть о разрешении могилевского вопроса опередила нас, и мы застали муравейник пассажиров в состоянии радостного возбуждения. Пособие в тысячу йен на человека для неимущих пассажиров было неожиданным благополучием. Японская валюта была в то время довольно высока, занимала второе место после доллара. Французы прикидывали на франки, англичане – на фунты, немцы – на марки; везде выходили очень солидные суммы. Многие подумывали: будь эти деньги на месте там, в Германии или во Франции, так нечего было бы и пускаться в авантюру на «Могилеве», и тут у многих отпала охота искать счастья в новых странах; не лучше ли, дескать, вернуться восвояси.
У нас вообще мало предприимчивости, а тут среди могилевских пассажиров, досидевших до последнего понуждения в иноземных лагерях, ее еще труднее было найти.
Многие удивлялись, как это я, на склоне лет, отваживаюсь пуститься в новую жизнь, не сулящую ничего доброго, тогда как по своему служебному прошлому и связям, сохранившимся в военном мире, мог бы рассчитывать на то, что меня не бросят умирать с голоду под забором. Капитан парохода, узнав о моем решении ехать в Южную Америку, серьезно отговаривал меня от этого, убеждал меня, что я и не представляю себе всех трудностей и лишений, которые ожидают меня в чужих странах, не говоря уже про здоровье, которое всегда может изменить мне. Когда я говорил ему, что не из любви к приключениям я остановился на этом решении, а потому, что оно представляется мне единственным выходом из создавшегося положения, он указывал мне на целый ряд лиц, тоже выброшенных, подобно мне, за границу, которые совершенно недурно устроились при средствах, остававшихся в распоряжении последнего законного русского правительства. Я возражал ему, что, на мой взгляд, такое распоряжение казенными деньгами неправильно, деньги эти – собственность русского народа, распоряжаться ими можно только с ведома собственника; теперь у него рот зажат, но настанет время, когда народ сбросит с себя большевистское иго и тогда может потребовать отчета от тех, кому были доверены его деньги. На это он отвечал, что я своей многолетней службой выслужил право на пенсию, и с этой точки зрения пользование этими средствами является вполне законным, мое же мнение было, что лично я не могу определять своих прав и не нахожу авторитетными для меня и компетентными для этого тех лиц, которые устроились при казенном пироге. Видя, что меня не сдвинуть с моей точки зрения, капитан уговаривал меня вернуться все же в Европу, предлагая даже довезти даром до Порт-Саида, так как «Могилев» должен был возвратиться в Англию. Я сердечно поблагодарил его за проявленное мне трогательное участие, но не изменил своего решения.
Некоторые из пассажиров, из числа колеблющихся и не знающих куда направиться, проведав об этом, решили, что у меня, по всей вероятности, имеются определенные перспективы, коль скоро я так твердо стою на своем, и пробовали позондировать почву, кто через моих спутников по каюте, а кто непосредственно у меня. Я категорически разубеждал этих лиц в существовании у меня каких-либо определенных планов и всячески старался отговорить их следовать моему примеру, нарочно преувеличивая трудности, которые ждут нас на этом пути и приводя в подтверждение этого слышанные мною примеры о многих неудачниках, кои, после нескольких лет тяжелой борьбы на чужбине, рады были, что могли вернуться назад, потеряв даже те крохи, с которыми отправились в путь.
Не хотел я брать на свою моральную ответственность судьбу лиц, взиравших на меня, как на ментора. Не менее убедительно старался я повлиять и на своих ближайших спутников, сожителей моих по каюте, убеждая их поразмыслить весьма и весьма серьезно, прежде чем решаться следовать за мной. Несмотря на это, братья Оранжереевы и полковник Гильбих остались при прежнем решении. Эмме с сестрой (точнее, женой) решил ехать во Владивосток. Поздеев колебался между Аргентиной, Мексикой и Харбином. Трифонов, у которого была оперирована одна почка, внимая совету доктора, не отваживался пуститься на неведомое и предпочел Владивосток, тем более что политическое прошлое его, как эмигранта 1905 года, могло послужить ему там только на пользу. Из прочих пассажиров к нам примкнули капитан Нечаев с женой и шестилетней дочерью и прапорщик Курбатов. Первый был из французской группы, второй – из числа киевских беженцев. Особенно отговаривал я Нечаева, жена которого, урожденная Олохова, дочь генерала Олохова
{262}, последнего командира 1-го гвардейского корпуса
[160], по моему мнению, не была подготовлена к трудностям нашего будущего. Кстати упомяну, что впоследствии эти опасения мои не оправдались.
