На второй или третий день нашего прибытия в Чофу мы получили приглашение присутствовать на спортивном состязании воспитанников местного лицея. В Японии физическому развитию молодежи придается особое значение; фехтование, гимнастика, борьба – предметы обязательные во всех школах и для всех, а так как посещение школ в Японии тоже обязательно, то вся молодежь проходит курс физического воспитания. Не знаю, насколько рациональны методы этого воспитания, но, во всяком случае, результаты отличные: японцы в общей массе малорослый народ, но крепкого сложения и с прекрасно развитой мускулатурой.
Приглашение мы получили через нашего домохозяина, который, как оказалось, состоял председателем местного спортивного кружка. В городском саду была устроена арена, и перед нею поставлен ряд стульев для местных властей, жюри и почетных гостей, к числу которых относился британский консул в Симоносеки – мистер Хольмс, с женой, проживающей на даче в Чофу, и мы.
Полицмейстер Чофу любезно принял на себя заботу объяснять нам программу конкурса, в чем, кстати сказать, особой надобности не было. Состязание было довольно-таки монотонно. Сначала все ученики попарно фехтовали на японский манер двуручными мечами, связанными из нескольких камышовых тростинок. Голова была защищена бамбуковой маской, из бамбуковых же пластинок были сделаны и нагрудники. Противники усердно награждали друг друга ударами камышовых мечей и, так как несколько пар фехтовали одновременно, то получилась сплошная трескотня, вроде гигантского ксилофона.
Затем следовала борьба. Я думал увидеть здесь приемы известного японского джиу-джитсу, но ничего подобного не было: мальчики просто клали друг другу руки на плечи и в таком положении некоторое время топтались на месте, пока один из них не опрокидывался внезапно навзничь, увлекая в своем падении противника и в то же время подставляя ему ногу в живот, дабы перекинуть его через себя. Если последний падал при этом на лопатки, то признавался побежденным, если же ему удавалось удержаться на ногах, то побежденным оказывался первый.
Добрых три часа продолжалось это удовольствие, но мы не могли покинуть его до окончания программы, не нарушив японского этикета: на любезность надо было отвечать тем же. После окончания зрелища наш домохозяин проводил нас домой, чтобы осведомиться, не нужно ли нам что-нибудь и вполне ли мы довольны своим помещением.
Подобно всем жителям Чофу, где вообще не было видно европейской одежды, он был облачен в японское кимоно, что при его высоком даже и не для японца росте, около восьми вершков
[163], и крепком сухощавом сложении придавало ему вид скорее древнего римлянина в тоге, чем обезьянообразного азиата. Знал он несколько слов по-английски, и мы, с грехом пополам, занимали его разговором. Естественно, речь зашла о спортивных упражнениях и разного рода проявлениях и испытаниях силы. Обладая в молодости довольно порядочной силой, я предложил ему испробовать, кто из нас перегнет руку друг у друга, поставив их локтями на стол и охватив ладонью руку противника. Начали. Я стал постепенно нажимать на его руку и встретил сопротивление; усилил нажатие, но, к моему удивлению, вместо того, чтобы почувствовать, что противник сдает, вижу, что он не поддается; напряг все свои усилия – никакого успеха. Тогда я уже начал подумывать о том, как бы самому не сдать и сберечь свои силы для сопротивления, но он ограничился лишь защитой и не делал попыток к атаке. Просидев так некоторое время друг про тив друга, мы признали состязание закончившимся без результата. Для меня ясно было, что он сильнее меня, но, очевидно, вежливый японец удовлетворился внутренней победой и не хотел обнаруживать своего превосходства.
Кстати, упомяну здесь об отношении к нам японцев. В общем они не проявляли к нам никакой неприязни, но и никакого участия, вернее, якобы не замечали нашего присутствия и не интересовались теми причинами, которые загнали нас в их страну. Никаких стеснений в смысле передвижения не было, но в то же время мы чувствовали, что за нами неотступно следит недремлющее око японской полиции. Возвращаюсь, например, я из поездки в Токио. Только что выхожу из вагона на перрон, как ко мне подскакивает юркий субъект в гражданской одежде и рекомендуется:
– I am a police. – И затем добавляет: – General Minouth, ffty two years?
[164]
После утвердительного ответа, успокоенный, исчезает. Я смеялся, что вся Япония знает, сколько мне лет; хорошо, что я не дама, скрывающая свой возраст.
В личных сношениях японцы неизменно проявляли обычную по отношению к европейцам приторную вежливость. Вечная улыбка, смеющиеся узенькие глазки, беспрестанное шумное вдыхание в себя воздуха, которым вы дышите, поклоны, приседания, напускная простоватость, но за этим всем, как за непроницаемой завесой, скрывается глубокая ненависть к европейцу. Не могут помириться японцы с тем, что мы признаем их низшей расой, и не могут простить нам этого. Если бы можно было прочесть, что скрывается за этими веселыми карими глазками у этих добродушных простачков, то, наверное, мы относились бы к ним с большей осторожностью, чем это было ранее.
По этому поводу припоминается мне мимолетная встреча в 1902 году.
Был я приглашен на полковой праздник квартировавшего в Петербурге 145-го пехотного Новочеркасского полка
[165], в котором я три года тому назад отбывал ценз годичного командования ротой. Бывшие сослуживцы очень приветливо встретили меня и в дружеской компании познакомили меня с прикомандированным к полку, для ознакомления со службой, японским майором Танакой. Среднего роста, с сухощавым скуластым лицом, подстриженными черными усикам, лет тридцати – тридцати пяти, Танака был в самых приятельских отношениях с офицерами полка. Они покровительственно похлопывали его по плечу, многие из них были с ним на ты, подтрунивали над ним, что японский язык очень похож на русский: по-ихнему «банзай», а по-нашему «вонзай», и Танака «вонзал» с ними рюмку за рюмкой, смеялся, отшучивался, ну, словом, рубаха-парень, закадычный друг России.
В начале 1903 года он вернулся в Японию. Наступила Японская война. Услышал я в первые о Танаке после неудачной для японцев кавалерийской стычке у Вафангоу, когда японцы должны были признать превосходство нашей конницы и после которой они тщательно прятали свою кавалерию за пехоту. Пронесся тогда слух, будто Танака убит в этой стычке, но слух оказался ложным, так как по агентурным сведениям какой-то Танака занимал довольно важный пост в японской Главной квартире. Пока это вполне естественно: друзья в мирное время – честные враги во время войны. Но вот в первый приезд мой в Токио я как-то поинтересовался узнать у полковника Подтягина о тогдашнем военном министре, генерале Танаке, не тот ли это Танака, который проходил службу в Новочеркасском полку, и после его утвердительного ответа, высказал предположение, что, быть может, есть возможность при его содействии получить какие-либо льготы для русских беженцев. На это Подтягин ответил мне, что среди членов японского правительства именно Танака проявляет наибольшую враждебность к русским. Не знал я еще тогда о пресловутом завещании Танаки
{264}, в силу которого Япония не только должна вытеснить нас окончательно из Маньчжурии, но отобрать от нас всю Восточную Сибирь, вплоть до Байкала. Эти грандиозные планы роились в голове самурая, должно быть, уже и тогда, когда он запанибрата с русскими офицерами «вонзал» рюмку за рюмкой у стойки полкового собрания. И таких, как Танака, большинство – это прототип японца.
