Но вернусь к своему пребыванию в Чофу. Спустя несколько дней после прибытия туда я собрался в Токио для того, чтобы окончательно решить наш вопрос о поездке в Аргентину, получить визы для себя и для своих спутников и заказать билеты на «Сейо-Мару». Забрав паспорта Гильбиха, Оранжереевых и Курбатова, я поехал, но теперь уже не в скором поезде, как в предшествовавшие поездки, когда мы ездили на казенный счет, а в обыкновенном, во втором классе, который по удобствам приближается к нашему третьему и даже уступает ему, так как места для пассажиров расположены лишь на двух параллельных сиденьях вдоль продольных стен вагона, как это было в петербургских трамваях.
Весь путь надо было проводить, сидя на своем месте, имея справа и слева по соседу. Не прилечь, ни облокотиться, ни размять ноги, утомленные от долгого сидения, так как нет никакого коридора, а узкий проход посреди вагона загроможден излишком багажа пассажиров, не поместившегося в сетках. При поезде имелся вагон-ресторан с европейской кухней, но с ценами, недоступными для моих финансов; поэтому я прибег к японскому способу питания, который состоял в том, что покупал на станциях у специальных продавцов коробочки из тонкой фанеры, заключающие: одна – за 60 йен, – аккуратно вырезанные кусочки рыбы, мяса и всякого рода овощей, приправленные пикантной соей, а другая – за 40 йен
[166], – вареный рис. К этим коробочкам прилагались две палочки, которыми японцы очень ловко управляются вместо вилок, но я и не пытался упражняться в этом искусстве, имея карманный прибор из ложки, ножа и вилки. Другие продавцы предлагали за 10 йен маленький глиняный чайник вместимостью в один стакан с горячим японским чаем, но, конечно, без сахара. Две порции такого рода пищи в течение суток могли спасти человека от голодной смерти, а японцы, вообще очень умеренные в пище, довольствовались даже и одним приемом.
Поезд шел около суток. Днем путешествие это было еще более или менее сносно, так как развлекало отчасти смотрение в окно, поворачиваясь боком то в одну, то в другую сторону, пока не сводило шею, ибо вы сидели спиной к окну; отчасти наблюдение над пассажирами, которые располагались как у себя дома. Но ночь была страшно томительна, и с нетерпением ожидал я рассвета, лишь изредка забываясь в коротких промежутках дремоты. Японцы приспособлялись как кто мог. Против меня сидела пара: муж в офицерской форме, жена в национальной японской одежде и маленький ребенок лет пяти. Занимали они три места. На ночь для мужа освободили два места, на которые он улегся, поджав ноги и, для верности, охватив их рука ми; ребенка положили на третье место вплотную к стенке, а жена опустилась на колени перед сидением, положила голову на оставшееся свободным место и так провела всю ночь. Несколько раз, когда муж во сне выпускал из рук скорченные ноги и выходил из пределов отведенной ему территории, она бережно отстраняла их от ребенка. На рассвете эта парочка покинула нас.
Днем я наблюдал другую характерную картину. В Киото вошли в вагон офицер (в Японии вы встретите вообще очень много лиц в военной форме) в сопровождении молодой женщины с грудным ребенком. Уезжала только женщина; офицер, по всей вероятности, ее муж, провожал ее. Через несколько минут вошел другой офицер, очевидно, знакомый мужа, но не жены, тот, поздоровавшись с вновь прибывшим, представил его своей жене, последний откозырнул ей и пожал руку. Перед отходом поезда муж вышел, поручив свою супругу заботам товарища. Во время дальнейшего пути они очень оживленно беседовали между собой. Но вот ребенок, спокойно спавший, запищал, и женщина без всякого смущения раздвинула складки кимоно, вынула грудь и, не прикрыв ее даже каким-нибудь платочком, начала кормить своего птенца, продолжая весело болтать со своим собеседником.
Приехав в Токио, я тотчас же отправился по электрической дороге в Иокогаму, где находились все консульства.
Та часть Иокогамы, которая населена иностранцами, – сравнительно небольшой город с улицами и домами чисто европейского типа. Весь он состоит из контор, агентств, консульств и отелей. Вдоль морского берега, на так называемом блефе, на дюнах расположены окруженные садиками кокетливые виллы, коттеджи и шале, в которых живет деловой и должностной белый народ. На улицах японцев почти не видно, а если и встречаются азиаты, то все они в пиджаках и в сапогах. Не чувствуется вовсе непосредственного соседства миллионного японского города, настолько жизни этих двух частей города разнятся одна от другой.
Мне удалось довольно быстро устроить свои дела, я получил входные аргентинские визы, проездные чилийские, заказал билеты в агентстве Кука
{265}, таким образом, моим спутникам оставалось только перед отъездом получить санитарные свидетельства о прививке оспы и общем состоянии здоровья, что я не мог раздобыть для них заочно.
В то же время я купил для себя и для них на бóльшую часть выданного нам пособия американские доллары. Несведущие в денежном обращении, мы старались запастись, несмотря на более высокую расценку, золотой монетой, считая ее более надежной, а потому и выгодной, впоследствии на деле оказалось, что в Аргентине бумажные доллары стоили дороже золотых и ко всем неудобствам таскать и хранить во время пути тяжеловесную монету прибавилась еще потеря при размене.
Вернувшись в Моджи, я вручил моим спутникам добытые документы и доллары и затем нам оставалось сидеть спокойно на месте с таким расчетом, чтобы прибыть в Иокогаму лишь дня за два до отплытия парохода, дабы избежать лишних расходов жизни в большом городе.
Месяц, который протек с тех пор до нашего отъезда, я провел почти безвыездно в Чофу. Вставая около семи часов утра, я до полудня занимался усидчиво испанским языком, заставляя себя, как школьник, обязательно проходить в день не менее как по уроку, на которые были разбиты самоучитель и грамматика, приобретенные мной. Отступлений от программы не позволял себе никаких. Все упражнения производил обязательно письменно, дабы привлечь к работе и зрительную память. Как я упомянул выше, знакомство с латинским языком в сильной степени облегчало мне изучение испанского, но на первых порах все-таки было трудновато: голова, отвыкшая от школьной работы, упрямилась. Лавина новых слов не задерживалась памятью с желаемой быстротой, но я не падал духом, и постепенно новый язык начал наслаиваться в голове и выделяться из того вавилонского смешения языков, которое легко могло бы образоваться вследствие только что втиснутого в Берлине английского языка.
Обедали мы около часу дня, и затем, если не было дождя, я отправлялся на прогулку. Бобровские, опасавшиеся оставлять свою дочку на долгий срок на попечение японской женщины, которая приходила обычно на утренние часы для уборки дома и помощи мадам Бобровской на кухне, но иногда оставалась и дольше, могли совершать эти прогулки лишь в ближайших окрестностях Чофу. Я же в сопровождении двух японских юношей пятнадцати-шестнадцати лет, воспитанников местного лицея, которые без всякой просьбы и повода с нашей стороны вызвались быть проводниками, совершал более отдаленные путешествия.
