После обеда время проводили на палубе, любуясь простором океана, играми дельфинов, летучими рыбками и стаями корморанов, сопровождающими судно в ожидании подачек, падающих из кухонь. Так время незаметно проходило до ужина, а после него ежедневными развлечением было наблюдать за дивным закатом солнца, когда небо загоралось такими цветами, что если бы какой-либо художник успел схватить любой момент этой быстро меняющейся картины, то, я уверен, никто не поверил бы ему и счел бы это за болезненную фантазию декадента. Затем приходилось спускаться в трюм и взбираться на свое незатейливое ложе.
Пока была тихая погода и жара не особенно донимала, ночи были сносны. Хотя спать было и не особенно удобно и жестковато и под головой вместо подушки сверток собственной одежды, но ко всему этому можно было привыкнуть, и после дня, проведенного на открытом воздухе, спалось сносно. Иллюминаторы с обеих сторон были открыты, и постоянный сквозняк разгонял духоту в тесном помещении, набитом людьми в два этажа. Но когда была свежая погода и разводилась порядочная качка, иллюминаторы задраивались, кислород быстро исчезал, становилось страшно душно, в томительной испарине поворачивался с боку на бок, жадно ища воздух.
Ко всему этому присоединялась морская болезнь. Лично я вовсе не подвержен этому недугу, но среди пассажиров очень многие страдали им. Судите сами, насколько приятно было слушать иногда у ближайших соседей приступы этой болезни. Яростные удары волн, с гулким громом обрушивающиеся на стальные борта корабля, зловещее скрипение внутренней деревянной обшивки и коечных стоек, болезненные стоны несчастных данников морской болезни, спертый воздух, отравленный к тому же зловонной рвотой, создавали кошмарную обстановку, а спастись было некуда: на палубе негде было укрыться ни от ветра, ни от дождя, ни от фонтанов брызг, вздымаемых носом корабля. Волей-неволей приходилось коротать ночь в этом аду в томительном ожидании рассвета. К счастью, на нашу долю выпало только несколько таких ночей на переходе от Гавайских островов к Сан-Франциско, все же остальное время погода была на редкость благоприятная.
На девятый день после нашего выхода из Нагасаки впервые показались на горизонте смутные очертания земли; мы подходили к главному острову Гавайи.
Было утро. Маленький, юркий японец с золотыми зубами, что, кстати сказать, очень в моде у японцев, заведующий нашим трюмом, суетливо выстроил нас на палубе в две шеренги по ранжиру, для медицинского осмотра американского доктора, прибывшего на пароход на лоцманском катере. На правом фланге стояли рослые сикхи, потом наша европейская группа, и затем мелкорослые азиаты. Медицинский осмотр был очень краток и поверхностен, никаких больных обнаружено не было. Спутники мои предвкушали уже удовольствие ступить на твердую землю после полуторанедельного пребывания на зыбкой палубе и посмотреть новые места. Но, увы, не тут-то было; съезд на берег был разрешен лишь пассажирам первых двух классов. Наученные горьким опытом тайной и настойчивой инфильтрации японских эмигрантов, американские власти категорически воспретили спуск пассажиров третьего класса, и так как пароход был ошвартован у самой пристани, то у каждых сходней стояло по два американских полицейских, тщательно поверявших документы получавших разрешение пассажиров. Исключений не было сделано ни для кого, даже юркие еврейчики из нашего трюма и те не могли ничего поделать, и нам пришлось полюбоваться городом с палубы парохода, то есть ничего не видеть, так как город заслонен высокими пакгаузами и портовыми зданиями.
Упомянув выше о том, что судовое начальство, несомненно осведомленное о том, кто мы такие, тщательно скрывало эту осведомленность, я добавлю здесь, что оно, очевидно, дало соответственные инструкции и прочему персоналу судна. Помню, как в первые дни нашего пребывания на «Сейо-Мару» один молодой матросик очень приветливо улыбался при встрече со мной; несколько раз, проходя мимо, он дружески похлопывал меня по плечу, говорил «You are a gentlman»
[178] и вдруг ни с того ни с сего перестал замечать меня. Ну да это, пожалуй, и лучше.
У Гавай простояли сутки и затем пошли к Илу, самому большому острову Гавайского архипелага, на котором находится знаменитый беспрерывно действующий вулкан Мауна-кеа. На этом острове живет уже около 200 тысяч японцев, на плантациях сахарного тростника, и там мы должны были высадить часть пассажиров и выгрузить порядочно риса и других продуктов для надобностей колонистов.
К Илу мы подошли на рассвете и стали на якорь в расстоянии около километра от берега. Высадка пассажиров и выгрузка производилась на большие плоскодонные шаланды, которые затем медленно буксировались маленькими пароходиками к берегу. Здесь нас, трюмных обитателей, ожидало новое разочарование: запрет съезда на берег, а так хотелось посмотреть на мировую достопримечательность – кипящий вулкан. Наши спутники второго класса, Руденский, Никольский и Бурышкин, получили разрешение. Поездка их заняла около суток, так как вулкан находится в отдаленной части острова. Попали они туда ночью. Вулкан был в сравнительно спокойном состоянии, и дно его кратера, по их описанию, не представляло сплошного огненного моря, а, скорее, напоминало обширный город с ярко-освещенными улицами и светлыми точками наподобие окон в темных массах полуостывших шлаков. В общем, впечатление было сильное, и они не жалели, что истратили по тридцать долларов с человека за это удовольствие. Последнее обстоятельство послужило нам некоторым утешением; даже при разрешении съезда на берег экскурсия эта была нам не по карману.
Более полутора суток стояли мы у Илу, наблюдая от нечего делать за выгрузкой. Любовался я могучей мускулатурой профессиональных грузчиков. Их было две артели; одна из японцев, другая из канаков. Не знаю, какой отдать предпочтение. Канаки – рослый, красивый народ; сложены как Аполлоны Бельведерские; гибкие, проворные атлеты. Японцы – коренастые, гориллобразные, с чудовищными плечами, на которых буграми вздувались могучие мускулы. Тяжелые ящики по десять-двенадцать пудов весу
[179]. Эти люди подхватывали из опускающейся на палубу шаланды сетки, как легонькие чемоданы, и мелкой рысцой растаскивали на своем хребте к бортам.
После высадки части пассажиров на Илу в трюме стало несколько свободнее, и мы разместились удобнее.
В Гавайи на пароход село несколько американцев, как потом мы узнали, полицейских агентов, с целью наблюдения за пассажирами, нет ли среди них желающих тайно проникнуть в Соединенные Штаты, а равно нет ли какой-нибудь алкогольной контрабанды. Агенты эти очень юркий народ, веселые разбитные парни старались всячески втереться в компанию. Они, видимо, поделили между собой группы пассажиров. Один из них вертелся постоянно среди наших еврейчиков, другой, по фамилии Фулер, старался пристроиться к нам, рассказывал Нечаеву о достопримечательностях Сан-Франциско, и обещал ему достать разрешение на спуск на берег, и советовал, в какой гостинице остановиться, но мы к его заискиваниям относились очень сдержанно, и он наконец оставил нас в покое. Другие все время, как ищейки, сновали среди японцев и китайцев.
