Кроме простых матросов, в состязании принимали участие и младшие офицеры корабля, и некоторые из пассажиров. Один из них, пассажир первого класса, богатый японский плантатор, вышел даже победителем и, с гордостью воздев на свою голову преподнесенную ему фантастическую бумажную тиару, щеголял в ней целый день.
Фехтование бамбуковыми двуручными мечами было довольно скучновато.
На пятый день поутру мы подошли к Кальяо. Здесь предстояла высадка почти всего японского контингента пассажиров и остатка китайцев и выгрузка значительной части леса, взятого из Сан-Франциско. Это заняло более двух суток, и нам представилась возможность съехать на берег. Поехали Руденский, Нечаев с женой и я. Гильбих, Оранжереевы и Курбатов воздержались по экономическим соображениям, ибо надо было на ялике добраться до берега (пароход стоял на рейде), и затем на электрическом трамвае до Лимы и там провести целый день – все это стоило денег.
Кальяо, крупный коммерческий порт, мы почти не видели, так как станция трамвая находится рядом с таможней, куда мы пристали. Переезд до Лимы занял около получаса; таким образом, к десяти часам утра мы были уже в Лиме, и в нашем распоряжении было более восьми часов времени для осмотра города, ибо мы имели в виду возвратиться на пароход к ужину, отчасти по тем же экономическим причинам, главным же образом потому, что вечером для нас, при наших финансах, город не имел ничего притягательного.
Лима – старинный испанский город, стариной здесь веет еще более, чем в Панаме. Улицы даже в центральной части города мощены обыкновенным булыжником, тротуары узкие, подальше от центра зеленая травка пробивается между камнями, и видели даже свиней, беспрепятственно прогуливающихся около овощных лавок и подбиравших отбросы. Ни дать, ни взять как в Тамбове, в котором мне пришлось побывать незадолго до войны.
Первым делом посетили мы кафедральный собор
[183]. Монументальное не по высоте, но по своей массивности здание, занимающее целый квартал. Частые землетрясения, которым подвержена Лима, не могли ничего поделать со стенами необычайной толщины, на которых покоятся массивные своды, и здание это, как монолит, стоит до сих пор нетронутым, тогда как расположенные по соседству постройки разрушались и вновь вырастали по нескольку раз.
Достопримечательностью этого собора является гробница Писарро
{282}. Стоит она в одной из ниш бокового прохода. Под стеклянной крышкой гроба лежит старик с длинной черной с сильной проседью бородой. Лицо темного пергаментного цвета, как на наших иконах старинного письма. На голове стальной шлем, на груди латы; от пояса тело прикрыто мантией. С невольным чувством уважения остановился я перед останками этого испанского Ермака Тимофеевича, разрушившего царство своеобразной культуры, где наряду с крайним самодержавием были разрешены гуманным образом многие социальные проблемы. Ермак завоевал, но не уничтожил Сибирского царства; народы, его составлявшие, здравствуют и поныне, частью слились они с племенем завоевателей, частью сохранили свою этническую физиономию, а народы эти были далеко не культурные и само царство очень далеко было от какой-либо прочной организации. Народы эти были иной веры, но Ермак не трогал их религии, не истреблял их только за то, что они язычники или магометане.
Здесь испанцам пришлось встретиться с культурным государством, благоустроенным, обладающим сложным механизмом власти, регулировавшим все отрасли общественной жизни. Народ не тяготился властью инков, напротив, опекаемый ею, благоденствовал под ее эгидой. Правда, это было рабство в полном значении этого слова: не было частной собственности – все принадлежало инку. Работа была обязательной, и плоды всецело шли государству, но в то же время не было нужды. Как только человек терял способность к труду или достигал такого возраста, когда труд становился тяжелым, он переходил на попечение государства и мог доживать свой век не нуждаясь. Верховная власть заботилась обо всем. Она прокладывала прекрасные дороги, проводила ирригационные каналы, строила крепости против набегов диких племен и постепенно оттесняла в арваров, расширяя территорию государства. К чему, казалось бы, понадобилось разрушать эту организацию? Не лучше ли было бы, оставив ее в покое, утвердить на ней свою власть, обложив народ какой угодно данью, установить ясаки, как сделал это Ермак с инородцами Сибирского царства? К чему было убивать курицу, несущую золотые яйца? Религиозный фанатизм испанцев и стремление к быстрой наживе авантюристов решили вопрос иначе. Несметные богатства инков ослепили алчных спутников Писарро, язычество возмутило фанатичных католиков, и вот начался грабеж и истребление неверных. В короткий срок от бывшей империи инков остались лишь развалины, свидетельствующие о бывшем ее благоденствии. А от народа… от народа почти ничего неосталось, так как те жалкие остатки, которые рассеяны по стране и работают пеонами у белых плантаторов, обратились в таких же дикарей, которых когда-то культивировали инки.
Лима – город, основанный Писарро; в нем нет остатков старины, но прежняя столица империи Куско, ныне захолустный городишко, богат этими свидетелями былого величия. Многочисленные фотографии и предметы, которые мы видели в музее Лимы, где мы провели добрых три часа времени заставляют задуматься над загадочной историей культуры этого исчезнувшего народа. Как возникла она? Самобытна ли она или заимствована? Циклопические руины дворцов и акведуков сильно напоминают памятники халдейской старины. А ткани, циновки, домашняя утварь: рисунок и даже колорит совершенно египетские. А мумии. Откуда они? Все отличие от египетских у них заключается лишь в том, что покойник сидит на корточках, а не лежит. Неужто это случайное совпадение?
После музея посетили мы зоологический сад, ничем особенным не отличающийся, и там же пообедали, осмотрительно выбрав из меню что подешевле и сохранив свой аппетит для ужина на пароходе. Но наступали уже сумерки, и мы поспешили в Кальяо, так как найти свой пароход в темноте на рейде среди многочисленных судов – дело нелегкое.
По приезде нашем оставшиеся спутники наши сообщили нам приятное известие, что трюм почти опустел: нет ни китайцев, ни японцев, а главное, нет граммофонов, которые изрядно отравляли существование. Дело в том, что многие из японских колонистов везли с собой дешевые американские граммофоны, но, по недостатку средств, запаслись очень ограниченным количеством дисков, да и те соответствовали их азиатскому вкусу. Можете себе представить, каково приятно было слушать день-деньской и добрую часть ночи повторение одних и тех же вульгарных мотивов. Помню одну кошмарную тропическую ночь. Койки две от меня, тоже во втором этаже, сидел, скрестив ноги, японец, перед ним стоял граммофон, и он методически переводил иглу к центру, как только она доходила до края. Долго ворочался я с боку на бок, проклиная это ужасное изобретение, наконец усталость взяла свое – я заснул. Проснулся часа через два; японец сидел в той же позе, и граммофон пел то же самое. Несмотря на мою очень слабую музыкальную память, этот дуэт мужского и женского голосов до сих пор звенит в моих ушах.
