Один из двух молодых людей, сидящих по соседству, начал с интересом приглядываться к нам и затем, повернувшись ко мне, спросил меня по-русски, но с ясно выраженным иерусалимским акцентом, давно ли мы из России. Завязался разговор. Прислушивавшийся к нашему разговору товарищ его спросил его по-испански, кто мы такие; тот ему ответил: «Mis compatriotas» («Мои соотечественники»), но у первого, по всей вероятности, был довольно тонкий слух, и он выразил удивление, что говор его разнится от нашего, на что последний, полагая, очевидно, что мы не понимаем испанского языка, ничтоже сумняшеся объяснил ему, что в России очень много наречий: русские Кавказа говорят совершенно иначе, чем русские западных губерний, и те и другие отличаются своим наречием от русского центра России, но что все они одни и те же русские.
Собеседник его, по-видимому, вполне удовлетворился данным объяснением.
Что нас поразило на улицах Вальпараисо, так это большое количество военных, да еще в мундирах эпохи до великой войны, военная форма чилийцев сильно напоминает германскую. Германские инструктора воспитали чилийскую армию и германские симпатии, столь резко проявленные во время войны, как, например, чествование адмирала фон Шпее после его морской победы над англичанами, до сих пор живут в Чили. Германские колонисты очень многочисленны в Чили. Усвоив испанский язык, они вдохнули в новую страну воинственный тевтонский дух. Недаром Чили называют Германией Южной Америки. Соседи этой республики давно уже сознали ее военное превосходство и не пытаются решать оружием пограничные споры, предпочитая взывать к арбитражу, но, конечно, без результатов.
Во время нашего пребывания в Вальпараисо тоже поговаривали о том, что пахнет порохом из-за периодически обостряющегося вопроса с Такна и Арика. В Чили даже произведена была частичная мобилизация, чем, по всей вероятности, и объяснялось обилие военных в Вальпараисо, но этой угрозы было достаточно для того, чтобы противники притихли.
В сторону своего восточного соседа, Аргентины, Чили не распространяется только потому, что ее отделяют от первой непроходимые Анды; перекидываться за этот хребет нет расчета, так как это создаст только слабое и легко уязвимое для противника место. В настоящее время граница между этими двумя республиками проведена условно по прямым линиям, соединяющим вершины Анд. При возникновении частичных споров о той или другой приграничной местности победа всегда остается за Чили. В бытность мою в Аргентине мне не раз приходилось слышать поэтому поводу суждения аргентинцев: «В республике нашей земли больше, чем ей нужно, если Чили зарится на что-нибудь, пусть себе берет, воевать из-за этого не стоит».
В Вальпараисо мы оставили некоторых из наших спутников. Полковнику Гильбиху посчастливилось завязать еще на пароходе знакомство с ехавшими из Сан-Франциско чилийцами немецкого происхождения и возбудить их участие к себе и своей действительно милой семье. Новые знакомые обещали ему приложить все свои усилия чтобы пристроить его к какому-либо делу. Безумно было бы с его стороны упускать такой благоприятный случай, не видя ничего определенного в Аргентине, к тому же остановка в Чили давала ему экономию более ста долларов, стоимость двух билетов для проезда от Вальпараисо до Буэнос-Айреса. Остался также капитан первого ранга Руденский, которому обещано было место 4-го помощника капитана на одном из пароходов, совершающих рейсы от Вальдивии до Нью-Йорка через Панамский канал. Пост незавидный, далеко не соответствовавший его чину, но лучше что-либо, чем ничего. Итак, нас осталось семеро: Нечаев с женой и дочерью, два брата Оранжереевых, Курбатов и я.
Вечером 3 августа мы сели на поезд, который должен был доставить нас до станции Лос-Андес, где производится пересадка на Трансандийскую горную дорогу. Трогательно распрощались с Гильбихами, с которыми провели около десяти месяцев совместной скитальческой жизни, и с Руденским, с которым близко сошлись за время плавания на «Сейо-Мару». Чувствовалось, что навряд ли придется вновь встретиться в этом мире. Предчувствие это, положим, не оправдалось в отношении Руденского, так как несколько месяцев спустя он посетил нас в Буэнос-Айресе, проездом в Европу.
Вскоре после отхода поезда начало быстро темнеть, и часа через три пути, совершенно уже в темноте, мы прибыли в Лос-Андес. Там надо было провести ночь, ибо горный поезд отходил лишь в шесть часов утра. Недалеко от станции была гостиница для туристов, но, во-первых, номера в ней были уже заранее разобраны пассажирами, во-вторых, она все равно была нам не по средствам. Пришлось искать пристанища в каком-нибудь постоялом дворе селения.
Что представляет собой Лос-Андес, не имею понятия, так как ночь была безлунная, черная, как чернила, на улицах никакого освещения, и мы почти ощупью шли за нашим проводником. К счастью, путь был короток, и нам удалось на жалком постоялом дворе найти две конурки с жесткими, как камень, кроватями; в одной, получше, разместились Нечаевы, в другой мы вчетвером; ни об ужине, ни о раздевании, конечно, не было и речи, к тому же и ночь была очень свежая: высота места и близость Анд давали себя чувствовать. Заснули мы тревожным сном, как бы не проспать поезд. Неоднократно просыпались то один, то другой и подходили к стеклянной двери, служащей в то же время единственным окном, и всматривались в темноту ночи, не занимается ли заря. С первыми проблесками утреннего света мы были уже на ногах и поспешили на станцию, так и не ознакомившись с городком.
Поезд состоял всего лишь из пяти вагонов: один первого и второго классов, два третьего, один багажный и один почтовый; локомотив вместе с тендером, что у нас называлось кукушкой. На перроне уже толпились пассажиры. Многие из них запаслись очками с желтыми стеклами для предохранения глаз от ослепительней белизны вечных снегов; предосторожность, как оказалось впоследствии, несколько преувеличенная.
Тронулись. Вначале путь был обыкновенный, без кремальерного рейса, только несколько более узкой колеи. Петлями стали подниматься мы к главному хребту по узким лощинам, покрытым мелколесьем, обнаженным в это время года. Затем, мало-помалу, растительность стала редеть, сплошные заросли сменились пятнами мелкого кустарника, но вот и он исчез. На одном из полустанков, одиноко стоявшим в безлюдной местности, сменили паровоз, и заработала зубчатка по кремальерному рельсу. Узкие ущелья, по карнизам которых медленно карабкался поезд, становились все диче и диче: ни кустика, ни былинки, серый гранит, одетый кое-где зеленоватым мохом. Наконец появились снега. Сначала отдельными пятнами в затененных от солнца расселинах. Пятна эти становились все больше и чаще, пока не слились в сплошную белую пелену. Во многих местах, на протяжении целых километров, поезд шел под солидными деревянными навесами, устроенными против снежных обвалов. Погода была чудная; бледно-голубое небо было безоблачно; девственные снега искрились и переливались неуловимыми розовыми и фиолетовыми тонами под яркими лучами солнца. Кругом ни признака жизни, ни одной темной точки; повсюду снег, снег и снег. Острые пики, крутые склоны, глубокие пропасти – все покрыто ослепительно белым снегом. Часа три поднимались мы в этом безжизненном царстве вечного снега, пока не добрались до входа в туннель. Туннель этот по длине своей уступает многим альпийским туннелям, и особенность его заключается лишь в том, что он пролегает в области вечных снегов. После 20–25 минут пути по туннелю мы вынырнули вновь на свет Божий, уже в пределах нашей обетованной земли – Аргентины.
