Свободные земли для новых поселенцев отводятся главным образом в территории Мисьонес
[187], расположенной на севере Аргентины, на границе с Парагваем. Некогда эта провинция, бывшая владением иезуитов, процветала. Искусные организаторы иезуиты сумели привлечь к работе туземцев, и под мягким игом патеров местные индейцы пользовались большим, сравнительно с их сородичами в других местах, благосостоянием. Но вот иезуиты были изгнаны (кажется, в 80-х годах прошлого столетия
[188]), и территория пришла в упадок. Население уменьшилось почти вдвое, покинутые плантации одичали. Фермы были брошены, буйная растительность тропиков стремится уничтожить все следы былой культуры, но до сих пор среди густого леса встречаются местами рощи апельсинов, лимонов, фиг и других фруктовых деревьев.
Филиппову удалось заинтересовать своими грандиозными планами некоторых лиц из местной еврейской колонии; некто Заславский, крупный служащий хлеботорговой фирмы Дрейфуса, человек очень состоятельный, открыл Филиппову и его спутникам широкий кредит на покупку трактора и земледельческого инвентаря, и они в сентябре месяце, то есть в середине весны, отправились в Мисьонес, надеясь лет через пять, когда посадки парагвайского чая начнут приносить доход, вернуться оттуда если не миллионерами, то, во всяком случае, обеспеченными людьми. Почему дело там не наладилось, мне доподлинно неизвестно, но только несколько месяцев спустя все члены этой партии, кроме Филиппова с его женой, один за другим дезертировали и своими рассказами о тех ужасных условиях, в которых им приходилось жить, отбили охоту у других прибывавших эмигрантов пускаться в подобные авантюры.
Между прочим рассказывали они об ужасном биче этих стран – красных муравьях, нашествие которых в короткий срок уничтожает огороды, всякого рода посадки и положительно выживает человека даже из насиженных мест. Мне приходилось потом читать, что в Бразилии иногда целые селения должны были покидать свои места, будучи не в силах бороться с ужасным врагом.
Филиппов продолжал упорствовать, но так и не добился успеха; по крайней мере, в течение тех двух лет, которые я провел в Буэнос-Айресе, существовал он лишь благодаря тем пособиям, которыми снабжали его благотворительные организации.
Но не только эти дилетанты из интеллигентов терпели фиаско в своих попытках сесть на землю, даже заправские землеробы и те терпели неудачу: причин этому много.
На первом месте, конечно, нужно поставить совершенно особые климатические и физические условия страны. Затем наличие колоссальных землевладений пространством в несколько десятков тысяч десятин, принадлежащих потомкам завоевателей страны, частью истребивших, частью оттеснивших в тропический север и в холодную Патагонию прежних хозяев ее. В этих громадных владениях хозяйство ведется en grand
[189], с применением новейших машин; десятки тысяч [голов] скота пасется и летом и зимой на необозримых лугах. Судите сами, можно ли мелкому фермеру состязаться с этими фабриками зерна и мяса. Мелкое фермерство, или, вернее сказать, огородничество, возможно лишь в соседстве больших городов, которые в Аргентине наперечет, да и то не обеспечено от хищничества. На моих глазах не было ни одного случая удачи на этом поприще, хотя среди русских крестьян, застрявших в Аргентине во время войны, многие не прочь были бы заняться самостоятельным делом вместо того, чтобы работать пеонами
[190], и деньги достаточные успели прикопить. В нашей партии мечтал об этом Нечаев, но мне удалось отговорить его, и он не раз потом благодарил меня за это.
Между тем, время шло да шло, недельный срок жизни нашей в эмигрантском отеле подходил к концу, а совместные хлопоты Штейна и отца Изразцова не давали никаких положительных результатов: все, к кому они обращались, высказывали готовность помочь, выражали полное сочувствие, но дальше слов, к сожалению, не шли. Наконец пришлось покинуть нам отель и устроиться в дешевых комнатах с полным пансионом по 75 песо в месяц с человека (по курсу около 500 франков). Пансион состоял из завтрака в полдень и обеда в восемь часов вечера. Каждый состоял из трех блюд: порции умеренные, только-только, чтобы утолить голод. Дополняли мы его утренним и вечерним чаем с хлебом и кое-какой закуской.
Штейн, узнав из разговоров с нами, что Оражереевы и я кое-что смыслим в слесарном мастерстве, а Нечаев был инструктором пулеметчиков, попытался устроить нас четверых рабочими в Арсенал. В назначенный день к шести с половиной часам утра (в Аргентине работа вообще начинается очень рано) явились мы в Арсенал. Оранжереевым и мне дали отделать рукоятки штыков-кинжалов, а Нечаеву – разобрать, смазать и собрать пулемет, дав нам часа три на работу. Закончив, мы понесли плоды наших трудов к начальнику мастерской. Через несколько минут меня вызвали к нему, и он в мягкой форме объявил мне, что он не может признать нашу работу вполне удовлетворительной и к тому же Арсенал нуждается не столько в слесарях, сколько в опытных мастерах по закалке стали. Этого, собственно говоря, и следовало ожидать: среди вновь прибывающих эмигрантов было немалое число германцев с заводов Круппа, специалистов своего дела, выросших, как говорится, у станков, куда же нам тягаться с ними.
В отношении меня лично это была злая ирония судьбы: два моих предка, генерал Павел Андреевич Минут, в конце царствования Екатерины Великой, и генерал Федор Христианович Минут, в царствование Николая I, были известны как ученые артиллеристы и удостоились попасть во все, даже сокращенные энциклопедии
{286}, потомок же их не попал даже простым рабочим в Артиллерийский арсенал.
Протекция отца Изразцова направила нас к двум дамам-благотворительницам, принадлежащим к высшей аристократии Аргентины: Пеллегрини и Зимборайн. Посетили их Нечаев и я, так как Оранжереевы и Курбатов недостаточно владели испанским языком и не могли в случае надобности изъясняться на французском.
