Прием нам был оказан самый сердечный, было высказано много сочувствия нашему положению, много комплиментов по поводу наших успехов в испанском языке, много готовности оказать нам всякое содействие, но, к сожалению, положительных результатов не было. Главная причина этого неуспеха при всем видимом желании этих почтенных дам заключалась в том, что они стремились подыскать нам место, более или менее соответствующее нашему бывшему положению, тогда как мы в этом отношении вовсе не были разборчивы.
Дальнейшие хлопоты Штейна оказались белее успешными. Через несколько дней ему удалось устроить братьев Оранжереевых рабочими в местную мастерскую Форда по сборке автомобилей, привозимых в Аргентину в виде отдельных частей. Курбатов, тоже при его содействии, попал чернорабочим на фабрику шведской мебели; Нечаев через консула познакомился с неким русским евреем Моисеевым, бывшим служащим фирмы Дрейфуса и открывшим самостоятельную контору по хлебной торговле, и тот предоставил ему скромное место в своей конторе. Со мной дело плохо ладилось, мой возраст и отчасти мое бывшее положение были главной помехой. В сущности говоря, оно вполне понятно: всякий патрон, естественно, ищет готового работника, который мог бы приносить ему пользу тотчас же по вступлению в работу; если же такового нет, то хоть молодого, от которого можно ожидать в будущем возмещения за бесприбыльный срок его выучки. Старика брать рискованно: потратишь время на его выучку, а он, смотришь, сделается непригодным ни к какой работе, а то и помрет. Положение складывалось незавидное. Положим, я был уверен в том, что мне не дадут умереть сголода, но жить за счет благотворительности претило мне, ведь в силу этого отказался я от любезного предложения капитана «Могилева» доставить меня даром в Европу.
Так прошло более месяца, я уже с тревогой следил за тем, как, несмотря на самую строгую экономию (я уже перебрался в более дешевый пансион), доллары мои таяли, и решил было попытать счастья в Бразилии, благо оставались еще средства перебраться в эту страну, как пришла помощь от нашего консула.
Дело в том, что в это время началась тяга русских рабочих на родину, где, по доходившим до них сведениям, не жизнь, а рай земной. Секретарь консула, молодой человек, испанец, умудрившийся после шести лет службы в консульстве не понимать ни одного слова по-русски, с трудом справлялся с составлением и визированием паспортов для этого люда, и консул предложил мне должность второго секретаря с платой 100 песо в месяц и даровым обедом. Это меня вполне устраивало, стол у консула был обильный, одной еды в день для меня было вполне достаточно, за комнату я платил 50 песо, таким образом, на утренний и вечерний чаи и прочие расходы у меня оставалось еще 50 песо, чего хватало мне даже с излишком.
Работа моя была нетрудная. Начиналась она в девять часов утра и кончалась в три часа дня с перерывом около часу на обед. Посетителей средним числом немного, и я, пользуясь свободным временем, перевел весь архив консула за восемь лет существования консульства на карточки, что значительно облегчило справки при выдаче паспортов лицам, ссылавшимся на прежде выданные документы.
Вторую половину дня я посвящал усовершенствованию в испанском языке. Положил себе за правило не читать никаких книг, кроме испанских. Начал с переводных романов, как более легких для чтения, затем перешел к произведениям испанской и местной литературы. Тщательно выписывал все непереводимые дословно идиотизмы и обогатил себя громадным запасом слов. Последнее впоследствии, когда мне пришлось вращаться в рабочей среде, отчасти повредило, нередко некоторые из моих собеседников не вполне разумели моего книжного языка, и приходилось или подбирать для них более обиходные слова, или один из них, более цивилизованный, являлся как бы истолкователем. Помню, когда я работал на заводе Форда, таким переводчиком был один филиппинец, по внешности дикарь дикарем, но человек не без эрудиции, читавший Леона Толстого и Педро Крапоткина. Большую помощь оказал мне также испанский секретарь консула, молодой человек очень недалекий, но весьма доброжелательный, мнивший себя литератором и даже поэтом; у меня и по сию пору сохранилась книжечка его стихов с надписью автора.
Благодаря моей работе у консула, перед моими глазами проходили как все выбывающие из Аргентины, так и вновь прибывающие эмигранты. Докатывались волны эмиграции от ликвидированных Северного, Западного и Сибирского фронтов; Врангель тогда еще держался в Крыму. На гребнях этих волн иногда доносилась и пена, которой лучше было бы, для русского имени, и не показываться в чужих странах, но куда же ей было деться. Это были исключения, большинство же эмигрантов искренне искало честного заработка; к сожалению, кроме черного труда, Аргентина им ничего не предлагала.
В нашей партии, успевшей было устроиться, вскоре произошли перемены. Хлебная контора Моисеева, вследствие застоя в торговле, сократила штат, и Нечаев был уволен, но, благодаря Штейну, очень скоро попал в американский банк на очень скромное, но все-таки избавляющее от голодной смерти его и семью его содержание.
Курбатов перебивался то там, то здесь чернорабочим. Хуже обстояло дело с Оранжереевыми. На заводе Форда они, конечно, не могли состязаться с профессиональными рабочими, тяготились этим, не выдержали характера, и их потянуло обратно в Германию. Сказалась тут отчасти общая всей нашей молодежи отвычка от регулярной работы за время Гражданской войны и жизни в концентрационных лагерях в Германии и Франции. На то, что у них осталось еще от выданного в Японии пособия и что они успели прикопить еще за два месяца работы у Форда, они решили ехать обратно в Германию. Однако дело было не так просто: нужно было получить разрешение на въезд. Штейн взялся хлопотать об этом.
Но тут совершенно неожиданно получает он телеграмму от нашего военного агента в Вашингтоне, что правительство генерала Врангеля, осведомившись, что в Буэнос-Айресе находится генерал Минут с группой офицеров, поручило ему перевести тысячу долларов на переезд означенных лиц в Марсель, откуда они будут доставлены в Крым. Таким образом, для Оранжереевых вопрос упростился, я отнесся к этой телеграмме как к приказанию, не подлежащему обсуждению. Нечаев, скрепя сердце, покорился, Курбатов тоже; Гильбиха это не касалось, так как он был в Чили. Оставалось только выбрать ближайший пароход, отходящий в Марсель, но тут как раз появились в газетах сведения о яростных атаках большевиков на Перекопском перешейке, а вслед за тем, через несколько дней, роковое известие о крушении последнего оплота Белого движения, об утрате последнего клочка родной земли
[191]. Обстановка изменилась коренным образом, и поэтому я счел необходимым запросить генерала Миллера, который в это время заменил генерала Щербачева на посту военного представителя в Париже, как отнестись к полученному приказанию: остается ли оно в силе или отменяется; в последнем случае что делать с полученными деньгами: воз вратить ли их обратно или они получат другое назначение. Через день получил ответ, что приказание отменяется, деньги же предназначаются для выдачи мною по соглашению с посланником пособий членам моей группы, причем мне из этой суммы предназначалось 125 долларов. Я от своей доли отказался, почитая себя более обеспеченным полученной работой, чем другие. При распределении пособия не был забыт и Гильбих, оставшийся в Чили и очень нуждавшийся, судя по его письмам. Мою долю я предоставил капитану первого ранга Шуберту
{287}, приехавшему в Буэнос-Айрес из Уругвая, где ему не удалось прилично устроиться, и Бобровскому, который тоже прибыл в Аргентину много позже нас, совершив путь из Японии Индийским и Атлантическим океанами, через Капштадт. Бобровские потеряли в Японии свою дочурку, во время переезда испытали немало лишений, и ему, несмотря на профессорский стаж Инженерной академии, трудно было на первых порах найти какую-нибудь подходящую работу, во-первых, вследствие полного незнания испанского языка; во-вторых, по причине потери в значительной степени зрения после травматического повреждения, полученного при постройке Охтенского полигона, еще за год до войны.
