Не буду останавливаться здесь на подробном описании злоключений и отчаянных поисков работы, прибывших и прибывавших то поодиночке, то группами эмигрантов, это заняло бы очень много места и нарисовало бы только общую и всем хорошо знакомую картину, считаю нужным только отметить отношение к этим пришельцам местного населения вообще и русской колонии в частности.
Местное население к русской эмиграции, явившейся последствием нашей революции, относилось довольно безучастно.
Первое время действительно проявлялся некоторый интерес к великим событиям, происходящим у антиподов, но вряд ли кто-либо придавал им мировое значение, вряд ли кто-либо предполагал, что гроза, разразившаяся над нашей родиной, отзвуками своими долетит до далекой заокеанской республики. Между тем Буэнос-Айрес должен был бы быть особенно чувствительным к внезапно возникшей классовой борьбе. Я говорю Буэнос-Айрес, а не Аргентина, потому что вся жизнь республики сосредоточивается, в сущности говоря, лишь в Буэнос-Айресе и Росарио; Ла-Плату считать нельзя, так как это почти пригород столицы. Буэнос-Айрес со своим почти двухмиллионным населением на восемь миллионов всей республики является типичным продуктом капиталистического строя, в нем сосредоточивается вся жизнь страны вне его campo.
Столицы отдельных штатов, кроме Мендосы, – захолустья вроде наших захудалых уездных городов. Вся знать, крупные земельные собственники, банкиры, промышленники – словом, вся голова населения живет в Буэнос-Айресе; это как бы колоссальная торговая контора, всецело зависящая от торговых оборотов и экспорта; малейшее нарушение равновесия в этом отношении грозит неминуемым крахом. Самодовлеющее существование столицы, заключающей четверть населения страны, – невозможно. Средний класс собственников и ремесленников, представляющих главную основу нормально развитых государств, в Аргентине незначителен. Население страны сосредоточивается на двух крайних полюсах, с одной стороны – небольшой по численности, но владеющий всеми богатствами страны класс крупных собственников, с другой стороны – многочисленный класс сельского пролетариата, бездомных батраков – пеонов, городского пролетариата портовых городов, целой армии чиновников, тысячами увольняемых при каждой смене президента, и, наконец, такой же армии служащих торговых предприятий, всецело зависящей от колебаний в промышленности и торговле. Поэтому рядом с колоссальным богатством сожительствует крайняя нужда, буквально не знающая, будет ли на завтра хлеб насущный.
Помню такой случай. Однажды я, расплачиваясь за обед в харчевне для рабочих, вынул из кошелька пачку билетов по пять песо. Стоявший рядом со мной рабочий канадец укоризненно покачал головой и спросил меня, к чему я ношу при себе такие деньги? Чтобы успокоить его, я показал ему, что там было всего лишь 25 песо, но это его не удовлетворило: «Tanta miseria aqui que para cinco pesos matan» («Здесь такая нищета, что и за пять песо убивают»).
Если зажиточные классы населения, как я говорю, относились довольно безразлично к новым политическим эмигрантам, то низшие классы явно сочувствовали большевикам. Лишь из вежливости к собеседнику в разговорах со мной рабочие воздерживались от открытого одобрения варварских действий большевиков, но и то иногда прорывалась классовая ненависть. Помню, однажды группа рабочих расспрашивала меня о подробностях зверского истребления царской семьи. Когда я с возмущением говорил о бессмысленной жестокости убийства женщин, которые по нашим законам о престолонаследии все равно не имели прав на престол, один рабочий, датчанин, заметил: «Sin embargo muy bien hecho» («А все-таки хорошо сделали»).
Враждебное отношение к русским эмигрантам усиливалось иногда, когда при частичных забастовках в порту прибегали к их работе, от которой они, естественно, не отказывались, не имея ничего другого. Но вообще резких выступлений против белых эмигрантов ни на деле, ни на словах в местной красной печати, в мою бытность в Буэнос-Айресе, не наблюдалось.
В виде курьеза нужно отметить, что один пункт моего рассказа, когда я объяснял причину моего бегства из России, неизменно встречал сочувствие моих собеседников. Дело в том, что громадное большинство рабочих испанцев и значительная часть итальянцев эмигрировали в Аргентину, уклоняясь от воинской повинности, поэтому, когда я в моем рассказе доходил до того места, как я бежал с призывного пункта, чтобы не вступать в Красную армию и сражаться против своих же, эти дезертиры одобрительно кивали и здесь же добавляли: «И прекрасно сделали, я так же поступил, чтобы не быть отправленным на несправедливую войну в Марокко или в Триполи». Таким образом, как дезертир я искупал в их глазах отчасти свою вину монархиста.
Настоящих русских эмигрантов, выброшенных на чужбину большевистской революцией, как я уже упомянул выше, в бытность мою в Аргентине, накопилась только небольшая горсть; к ним, конечно, нельзя отнести несколько тысяч (от 6000 до 8000) сельскохозяйственных рабочих, застрявших в Аргентине вследствие Мировой войны и ожидавших лишь возможности вернуться на родину. Но, кроме этих двух групп, в Аргентине существует многочисленная так называемая русская колония, насчитывающая несколько сот тысяч. В одном Буэнос-Айресе проживает около 250 тысяч членов ее. Состоит она из русских евреев, частью политических эмигрантов, частью дезертиров, уклонившихся от воинской повинности, частью жертв погромов, убоявшихся повторения пережитых страхов и прельщенных проспектами земледельческих колоний, устроенных известным еврейским благотворителем, бароном Гиршом
{288}. Последний, как я слышал, пожертвовал на это дело свыше 80 миллионов рублей на наши деньги, приобрел громадные земельные участки в плодородной местности штата Энтре-Риос, которыми ведает особая организация, но колонии эти не процветают, колонисты тяготеют к городам и при первой возможности покидают свои фермы.
Русско-еврейская колония Буэнос-Айреса живет очень сплоченной семьей, туго ассимилируется с местным населением и, видимо, старается сохранить духовную связь с Россией.
Одна из крупных улиц Буэнос-Айреса Корриентес, своего рода гетто аргентинской столицы, пестрит русскими вывесками. В Буэнос-Айресе при мне выходило две газеты на русском языке и одна на жаргоне
[192], из русских газет одна кадетского толка, другая склонялась к коммунизму и, как полагается, полемизировали между собой. Существовало два театра: в одном представления шли на русском языке, в другом на жаргоне.
