Долгое время поиски эти, при содействии Штейна, были безуспешны, пока наконец к осени 1921 года хлопоты его не увенчались успехом. Как часто бывает в таких случаях, не было ни гроша, и вдруг алтын. Почти одновременно было мне предложено два места: первое – на металлическом заводе Торквиста, второе – в местных сборочных мастерских Форда. Я принял второе место и впоследствии не раз сожалел, что на этот раз изменил своему обыкновению брать первое, что предлагают, коль скоро оно вообще приемлемо. Поводом к моему такому решению послужило то, что я не предполагал вить себе прочное гнездо в Аргентине, смотрел на нее как на временный этап моего странствования, вовсе не потому, чтобы я надеялся на скорый конец большевиков, а потому, что меня все время тянуло ближе к родине. Чувствовать между собой и отчизной необозримый океан – тяжело, в особенности в минуты черной тоски. Когда я уходил из Совдепии, ни границы, ни боевые линии противников, ни болота, ни реки не остановили меня, таким же образом мог я надеяться вернуться на родину, чтобы сложить там кости, когда станет невмоготу, а через океан брода нет.
Когда мне предлагали работу у Форда, то предполагалось, что я буду заведовать отпуском запасных частей, но когда я явился туда, отказавшись уже у Тарнквиста, то оказалось, что место это было уже предоставлено одному американцу. Сначала думали было, благодаря моему крупному росту и крепкому сложению, назначить меня в отдел передвиженья грузов, но затем, видно, возраст мой (53 года) заставил изменить это предположение, и меня определили сторожем-контролером у ворот.
Обязанность моя заключалась в том, что я никого, кроме персонала мастерских, не впускал и не выпускал без особых пропусков. Служба моя начиналась в восемь с половиной часа утра, кончалась в пять с половиной с перерывом в один час, от двенадцати до часу для обеда. Все время на ногах, так как садиться не разрешалось, да и не было на что. В субботу работали тоже восемь часов. В день я получал 7 песо, что при 25 рабочих днях в месяц составляло 175 песо. Платя 50 песо за комнату, тратя около двух песо в день на еду (обедал я в харчевне напротив мастерских, довольствуясь одним мясным блюдом за 40 сентавос и фруктами на 15 сентавос, а затем вечером чай, хлеб, масло и яйца). Таким образом, у меня оставалось еще 66 песо, которые я аккуратно откладывал про запас.
Томительно было стоять иногда часами без всякого дела, не имея права отходить шагов на десять от своего поста. Чтобы убить как-нибудь невыносимый досуг, я брал с собой в карман небольшие книжечки, в которых у меня были выписаны незнакомые слова, встреченные мной при чтении книг. Таким образом я заучил около трех тысяч слов и удивлял всех обширностью своего лексикона. Как я уже упомянул выше, это усовершенствование в испанском языке имело и свою отрицательную сторону, делая меня иногда непонятным для собеседников, не обладающих большим запасом слов.
Кстати скажу здесь о характере работы у Форда. В Европе не имеют понятия о той дисциплине, которая царит на этой работе: никаких разговоров, никакого курения, ни зевания по сторонам. Подвижные рельсы, на которых собираются автомобили, не ждут, пока рабочий, против которого остановился кузов, приладит свою часть. Не успел – его вина. Два-три промаха – и расчет. Контролеры зорко следят за работой. Заметят вялую работу, болтовню, ленивую походку – ни слова не скажут, а в субботу уволен. Платит Форд больше, чем кто-либо другой, но требует работы и деньги свои возвращает с лихвой.
Контингент рабочих, которых было около 450 человек (мой номер был 423), был очень разношерстен. Местных уроженцев было сравнительно немного. Главную массу составляли испанцы, как я упомянул выше, уклонявшиеся от воинской повинности; немало было итальянцев; затем шли американцы, немцы, англичане и всякие другие народности. Русских при мне был только один – могилевский крестьянин Еврасов, работавший раньше в Детройте и успевший после революции побывать в Советской России и вкусить прелестей большевистского рая.
Рабочие относились ко мне в общем дружелюбно. Большинство из них, конечно, знало, кто я такой, но никогда ничего обидного мне не приходилось слышать. Даже отъявленные коммунисты и те в моем присутствии воздерживались от резких выступлений против императорской России. Лишь однажды один датчанин отозвался одобрительно по поводу истребления царской семьи, но тут прочие, не ожидая моего протеста, резко оборвали его.
Один американец, некто Кеннеди, человек уже пожилой, разорившийся биржевик, занимавший такую же должность, как и я, но на другом дворе, при встрече со мной неизменно после приветствия добавлял «Don’t worry» («Не нужно унывать»).
Один испанец, некто Гляса, уже давно обжившийся в Аргентине и обзаведшийся собственным домиком, пригласил меня на Рождество к себе: «Вы здесь одиноки, и вам негде провести праздник, у меня же найдется, чем угостить гостя».
Не так сложились мои отношения с начальством. Вовсе не было того, чтобы оно притесняло меня. Я точно исполнял свои обязанности, не разрешая себе никаких отступлений, дабы избежать замечаний. Нередко, во время бури, под проливным дождем, когда все стремились укрыться куда-нибудь, я не покидал своего поста и висел на дверях ворот, которые бешенный ветер пытался сорвать с петель. Никто ко мне не придирался, но я чувствовал недоброжелательность и затаенное желание, чтобы я скорее избавил бы их от своего присутствия. В этом отчасти я сам был виноват, но не представляю, как я мог бы поступить иначе.
Дело в том, что, когда мне через посредство Штейна была предложена работа у Форда, помощник управляющего мастерскими Мак-Колен сказал мне, что в мастерских происходит кража запасных частей, но что никак не удается обнаружить виновных, поэтому нужно очень зорко следить, и просил меня сообщать ему, если я что-нибудь замечу.
Под моим наблюдением был обширный квадратный двор, около 100 метров в стороне. В каждом из четырех углов этого двора были ворота, из которых только одни были открыты во время работ, прочие закрыты; ключи от них находились у меня, и по окончании работ я передавал их ночному сторожу. Утром, приходя на работу, я принимал ключи от него и обходил все ворота, проверяя затворы.
Обычно в нерабочее время ворота оставались закрытыми до следующего дня, и только в редких случаях приходилось открывать их для какого-либо запоздавшего грузовика. Таким образом, утренняя проверка затворов сводилась, в сущности, к простой формальности. Но вот однажды, придя утром на работу, я заметил в одних воротах, выходивших на глухой переулок, отпечатки автомобильных шин. Я спросил мельком у ночного сторожа, не было ли прибытия вечером. Он ответил, что не было. Тогда я решил, не говоря пока никому ни слова, проследить это явление и, уходя с работы, засунул за поперечный болт ворот несколько гвоздей, которые при открывании ворот должны были незаметно упасть на землю. На следующий день, придя утром на работу, я нашел мои гвозди на земле, а прибытия грузов, по моей справке, не было. Я повторил опыт – опять то же самое. На третий день, при моем утреннем обходе, оказалось, что не только что гвоздей не было на месте, но висячий замок оказался лишь только задвинутым, но не запертым на ключ. Тут я уже решил заявить начальству, но, не желая обходить свое ближайшее, пошел не к Мак-Колену, а к заведующему персоналом.
