К сожалению, проверял я ворота уже после того, когда принял ключи у ночного сторожа, поэтому у заведующего персоналом могло явиться предположение, что я, стараясь выслужиться, инсценировал это упущение, отперев замок. Он очень холодно отнесся к моему заявлению, ограничился лишь замечанием ночному сторожу, чеху, так как последний после этого заметно дулся на меня. Об этом случае я рассказал между прочим Штейну, и помню, мне еще говорили, что лучше бросить это дело, так как здесь, в Аргентине, нетрудно получить и нож в бок. После моего заявления таинственное открывание ворот прекратилось. Прошло недели две, и вот однажды заведующий персоналом подзывает меня и высказывает мне неудовольствие, что я распространяюсь в городе о том, что происходит в стенах мастерских. Я ответил ему, что если речь идет о случае незапертого замка, то я прежде всего доложил об этом ему, а после этого рассказал лишь нашему посланнику Штейну, кроме него никому ничего не говорил. Оказывается, что Штейн рассказал об этом Мак-Колену, которому о происшедшем ничего не было доложено, и тот, очевидно, сделал выговор заведующему персоналом. В тот же день меня вызвал Мак-Колен и просил меня подробно изложить ему, как было дело, при этом со своей стороны укорил меня, почему я не доложил непосредственно ему. Я объяснил ему, что не считал себя вправе обходить прямое начальство. В результате я не угодил ни тому, ни другому.
Заявление мое о таинственном открывании ворот в ночное время имело все-таки последствием увольнение ночного сторожа, на дежурстве которого был обнаружен незапертый замок, и явление это прекратилось. Виновных спугнули, и они не были пойманы с поличным, что было вполне возможно, если бы было проявлено более выдержки. Тем дело и кончилось бы, и остался бы я под подозрением, что затеял фальшивую тревогу, если бы не обнаружилось другим путем крупное хищение в отделе запасных частей, производимое не кем иным, как самим начальником этого отдела. По ночам и совершался вывоз похищенного. Это происшествие произвело большой скандал в мастерских, так как дело касалось одного из крупных лиц администрации, американца, получавшего 800 песо (более 5 тысяч франков по современному курсу) в месяц. Должен признать себя очень плохим физиономистом: глядя на длинного, худощавого, с аскетическим лицом методистского пастора, мистера Каннона, я видел в нем воплощенную честность и добросовестность. Недаром, думал я, выбрали надежного человека на такую ответственную должность. И вот в один прекрасный день он оказался за решеткой. Произвели чистку в том дворе, где находился склад. Моего приятеля Кеннеди, который был дружен с Канноном, перевели на мое место, а меня назначили туда. Новые сослуживцы, до которых, очевидно, дошли смутные сведения о моих наблюдениях над воротами, поглядывали на меня косо, но я делал вид, что ничего не замечаю и не обращал внимания на то, что они чересчур тщательно старались показывать мне содержимое вывозимого при проверке мной пропусков.
Происшедший скандал, невольным виновником которого как-никак оказался я, конечно, не мог способствовать улучшению моих отношений с моим непосредственным начальником. А ведь знаете поговорку: «Жалует царь, да не милует псарь», поэтому я чувствовал, что у Форда мне не выйти из почетного звания сторожа и нужно примириться с этим.
Быть может, я и примирился бы, так как ничего иного в виду не было и не предвиделось, если бы перед этим не явилось новое обстоятельство, которое ускорило мой отъезд из Аргентины.
Как я уже упоминал выше, со времени оставления мною России в марте 1919 года я не имел никаких сведений о своих близких, которых покинул там. Давать весть прямо от себя я опасался, и вполне основательно, а надежной же оказии долго не представлялось. Но вот однажды супруга Бобровского, переписывающаяся с неким бароном Тизенгаузеном, жившим в Ревеле и поддерживавшим постоянные сношения, не знаю каким путем, со своими родственниками в Петрограде, предложила мне навести справки о моих. Я горячо ухватился за это предложение, но воздержался от письменного сообщения и просил навести словесную справку. Прошло много времени, и я уже терял надежду получить какую-либо весть, как вдруг, совершенно неожиданно, придя домой после работы, нашел у себя пересланное через посредство мадам Бобровской письмо от моей жены, из которого я увидел, что ей, слава Богу, не пришлось пережить тех ужасов, которые в виде репрессий испытали родственники военных, покинувших Советскую Россию. Можете себе представить, каким облегчением было для меня получение этой вести. Кстати, упомяну здесь, что тревога моя за участь моей жены особенно возросла после того, когда я убедился в том, что большевикам доподлинно известна моя одиссея и место моего нахождения.
Дело в том, что примерно месяца за два до этого, в ноябре 1921 года, получаю я однажды объемистый пакет с 25 экземплярами еженедельного журнала «Смена вех», предназначенная специально для эмигрантов и склоняющего их к примирению с советской властью и к возвращению в Россию
{292}. Посылка сопровождалась любезным письмом от редакции (в Париже) с просьбой распространять этот журнал, причем в мою пользу отчислялись 40 % продажной цены. Я, конечно, не преминул отклонить от себя это предложение и спросил, что мне делать с присланными брошюрами: вернуть ли обратно или передать кому-либо здесь, и кому именно. Пока мое письмо дошло до Парижа, я успел получить еще посылок пять. Лично ответа я так и не получил, но некто Павловский, еврейский эмигрант и, по всей вероятности, большевистский агент, получил указание от редакции принять от меня присланный материал.
Почти одновременно с известием от жены, получил я сведение от генерала Монкевица, находящегося в Париже, что в Германии находится мой старший сын, штабс-ротмистр 3-го Елизаветградского полка
[196], бежавший из Петрограда к Юденичу еще в сентябре 1918 года и пробывший на Северо-Западном фронте до окончательной ликвидации его. Надежда соединиться со своими близкими усиливала мое желание возможно скорее перебраться через океан – эту неодолимую преграду для пешего беженца. Но для этого нужно было накопить еще необходимую сумму дли оплаты переезда, конечно, опять трюмным пассажиром. Хотя генерал Миллер, узнав о не особенно блестящем положении, в котором я оказался в заатлантической республике, предлагал мне перевести необходимую сумму для возвращения в Европу, но я принципиально хотел обойтись собственными силами – взялся за гуж, не говори, что не дюж, – и сердечно поблагодарив его за дружеское предложение, предпочел выждать еще два-три месяца, пока не накоплю на билет и на жизнь первое время в Европе, пока не найду подходящей работы.
