После принятия этого решения работа у Форда показалась мне гораздо легче: впереди у меня была определенная цель, и каждый день приближал меня к ней. Благодаря содействию генерала Миллера я сравнительно быстро получил разрешение французского правительства на въезд во Францию, оставалось только наметить время отъезда и выбрать пароход. Выбор мой остановился на немецком пароходе «Cap Polonio», отходившем из Буэнос-Айреса 15 мая, так как на всех ближайших пароходах трюмные места уже разобраны. Кроме того, пароход этот широкой рекламой сулил отдельные двух– и четырехместные каюты и прочие блага за скромную цену в 250 песо.
Недели за три до отъезда я оставил работу у Форда, получив от администрации надлежащее удостоверение, причем мне было выражено удовлетворение моей работой, но в то же время я чувствовал, что отпускали меня без всякого сожаления; не знаю, как в Соединенных Штатах, но в Южной Америке отношение служащих к порученному им имуществу довольно своеобразное. Капитан Руденский, о котором я упоминал выше, во время своей кратковременной работы на чилийских пароходах пришел в ужас от расхищения перевозимых товаров, производимого всем персоналом от мала до велика, и когда он выражал по этому поводу свое возмущение, то собеседники его искренно удивлялись его негодованию, находя это вполне естественным: «Esto es costumbre del pays» («Это обычай страны»).
Три недели промелькнули быстро, но за это время я успел сделать прощальные визиты всем старым и вновь приобретенным в Аргентине знакомым. Из прибывших со мной остались в Аргентине только Нечаевы и Курбатов, так как Оранжереевы уехали в Германию еще на полгода раньше меня.
Провожаемый большой толпой, ровно в полдень (с немецкой точностью) 15 мая 1922 года громадный «Cap Polonio» отчалил от северной гавани Буэнос-Айреса и стал величественно рассекать мутно-желтые воды безбрежной Ла-Платы.
«Cap Polonio», громадный пароход Гамбургской линии
{293}, 30 тысяч тонн водоизмещения, до войны носил какое-то немецкое имя, был мобилизован в качестве вспомогательного крейсера, но в военных действиях не участвовал. Избежал участи быть переданным союзникам, был переименован, по всей вероятности для того, чтобы не тревожить слух немецким именем, и отделан заново с полным комфортом
{294}. Комфорт этот, конечно, не выходил из пределов первого класса, там он действительно был доведен до последнего слова. Во время остановки в Рио-де-Жанейро, когда почти все пассажиры сошли на берег, мне удалось бросить взгляд на помещения привилегированной публики. В обычное время, хотя официального запрета бродить по всему пароходу и не было, но я избегал выходить из пределов моего третьего класса, дабы не встретить недоуменных взоров и не получить замечания от кого-либо из лиц персонала. Хотя за время изгнания я успел уже освоиться с переменой моего материального и общественного положения и относился вполне философски к своему состоянию, но тем не менее старался избегать, чтобы другие мне об этом напоминали.
Наше помещение, хотя и не отличалось комфортом, но, надо признать, было вполне сносным, и в этом отношении много превосходило тот трюм, в котором я совершил переезд через Тихий океан; положим, и цена была другая: там я за 250 йен жил на пароходе два месяца, здесь же за 250 песо, что соответствовало по курсу 180 йенам, всего 18 дней. Но нельзя сказать того же относительно питания: на японском пароходе еда была несравненно лучше. Здесь было три различных меню: для южноамериканцев, для славян и для западноевропейцев, но все были одинаково плохи. Продукты, быть может, были и свежи, но отравлял все ужаснейший жир или маргарин, на котором все приготовлялось. Меня, как маракующего по-немецки, отнесли к европейскому столу. Почти ежедневный мик-маш – месиво из картофеля, кусочков вареного мяса с луком, обильно заправленное жиром, было способно в короткое время вывести из равновесия самый устойчивый желудок. Большинство пассажиров избегали стола, предпочитая покупать яйца или консервы, что приносило двойной доход кораблю. Несмотря на свой луженый желудок, я мог выдержать режим только одну неделю, а потом сдал и тоже перешел на яичную диету.
Наши третьеклассные пассажиры разбивались на три группы. Наиболее многочисленную составляли испанцы и итальянцы, возвращавшиеся к себе на родину, или накопив сумму, достаточную для скромного существования у себя дома, или же наоборот – испытав неудачу и не найдя ожидаемого в Новом Свете. Затем шли русские сельскохозяйственные рабочие Подольской, Волынской и Гродненской губерний, о которых я уже упоминал выше. Большинство из них были с деньгой и строили самые радужные планы жизни в советском раю. Наконец, третью по численности группу составляли немцы, бельгийцы и евреи, из чисто русских в этой группе был только я, так как другой, мой сосед по каюте и постоянный собеседник, был еврей, аптекарь из Буэнос-Айреса, некто Гуревич, с которым мне однажды пришлось встретиться еще перед отъездом.
Отношения к землякам, симпатии которых были всецело на стороне большевиков, после первых дней некоторой натянутости, так как они прекрасно знали, кто я такой, ибо некоторые из них видели меня ранее за работой у консула, а я к тому же и не скрывал своего бывшего звания, сложились вполне дружелюбные. Они тесной толпой окружали меня, когда по вечерам на палубе, сидя на канатной бухте, я открывал им чудеса мироздания, и те вопросы, которые сыпались на меня со всех сторон, свидетельствовали о том, с каким живым интересом они слушали мои лекции. Социальных и политических вопросов мы не касались, так как я знал, насколько бесполезны споры о них на теоретической почве, и когда кто-либо из собеседников начинал восхвалять при мне большевизм, как бы вызывая меня на возражения, я ограничивался замечанием: «Подождите хвалить: придете – сами увидите». По всей вероятности, не один раз вспоминали они мои слова впоследствии.
