Покидая фронт, я с большим сожалением расстался с моим денщиком Алексеем Сидоровым, представлявшим такое светлое и редкое исключение среди разнузданного сброда, в который превратилась солдатская масса.
Молодой парень, мещанин города Бирюча Воронежской губернии, Алексей Сидоров был мобилизован как ратник 2-го разряда
{87} (единственный сын). В одном из первых боев был ранен в руку, признан неспособным к строю и попал ко мне денщиком. Я относился к нему строго и не допускал никакой фамильярности, но, несмотря на это, он, по-видимому, привязался ко мне. Был например такой случай: когда в марте 1916 года я был еще начальником штаба Минского военного округа в Смоленске, Алексей приходит ко мне и просит разрешения жениться на кухарке того дома, где я квартировал. Баба некрасивая, несомненно старше него. Я посоветовал ему лучше выбрать себе жену из своего города, а то эта будет совсем чужая для его родителей. Он мне ответил, что писал уже отцу, тот препятствий не имеет, к тому же она не нищая: у нее три тысячи денег и три десятины земли под Смоленском. Против этого аргумента я не нашел ничего возразить и позволил ему подать просьбу о разрешении вступить в брак. Недели через три после этого я был назначен начальникам штаба 6-й армии и должен был покинуть Смоленск. Естественно, я не хотел нарушать матримониальных планов Алексея и оставил его в Смоленске. Штаб 6-й армии стоял в то время в Выборге, и по приезде туда я просил коменданта штаба подыскать мне подходящего денщика. Не прошло и недели, как в одно прекрасное утро дежурный жандарм докладывает мне, что явился мой денщик. Я подумал, что речь идет о человеке, которого мне подыскал комендант, но, к моему удивлению, является Алексей.
– Ты как сюда попал? – был первый мой вопрос. – Ведь ты хотел жениться.
– Я раздумал, а писаря штаба сказали мне: «Поезжай-ка лучше к своему генералу».
Так он и остался у меня до конца. Революционный угар вовсе не коснулся Алексея. Скажу даже напротив: когда солдаты, и писаря, и даже полевые жандармы с каждым днем становились все распущеннее и распущеннее, Алексей становился более дисциплинированным, чем был раньше.
Вышел приказ об отмене титулования и о том, чтобы к солдатам обращаться на «вы». Дабы не поставить Алексея в ложное положение к прочей массе, я однажды вечером предупредил его, сказав, чтобы он называл меня впредь не «Ваше Превосходительство», а «господин генерал», а я ему буду говорить «вы». Он выслушал меня смущенно, а затем со слезами на глазах и с дрожью в голосе произнес:
– Ваше Превосходительство, позвольте по-старому.
Что мне было делать: я обнял его и сказал:
– По дружбе к тебе разрешаю, но при посторонних не обмолвись.
– Слушаюсь, – ответил он и при посторонних никогда не появлялся мне на глаза.
Трогательно попрощался я с ним, а месяца три спустя, уже в Петрограде, получил от него письмо из Воронежа, в котором он в очень теплых выражениях справлялся об участи моего сына и моей семьи и говорил, что теперь может откровенно сказать, что привязался ко мне, как к отцу родному. Вслед за тем Воронеж был отрезан от Петрограда военными действиями, и я потерял всякую связь с Алексеем. Быть может, таких солдат, как он, было много, но мало у кого хватало гражданского мужества, чтобы проявлять открыто свои чувства.
Уехал я из Минска в имевшемся в моем распоряжении салон-вагоне и, благодаря ловкости и расторопности проводника, каким-то чудом доехал до Петрограда без всяких приключений в пути, несмотря на то что поезда и все станции были переполнены солдатами, самовольно покидавшими фронт.
По прибытии в Петроград я застал его уже в полной власти большевиков. Во всех центральных военных управлениях, таких как Главный штаб, Генеральный штаб, штаб округа и другие, стояли смешанные караулы от большевистских войск и Красной гвардии: очевидно, солдатам не вполне доверяли. Допуск внутрь разрешался не иначе как по особым пропускам или по проверке личных документов. Внутри тоже кое-где были посты красногвардейцев, которые особой формы не имели, а были в своей «вольной» одежде, чуйках, рубахах
{88}.
В остальном жизнь протекала довольно нормально. На улицах иногда собирались митинги, но нельзя сказать, чтобы особенно многочисленные. Настроение публики было какое-то выжидательное. Почти все без исключения были уверены, что торжество большевиков совершенно случайно, что захват ими власти будет чрезвычайно недолгим, недели две-три, не более. Словом, никто не относился к происшедшему серьезно.
Гражданские управления и учреждения верили во всемогущество объявленной ими забастовки (саботаж); были убеждены, что большевики принуждены будут капитулировать перед этой забастовкой служащих и сами отойдут от власти или пойдут на уступки.
Но вот проходит неделя за неделей, проходят месяцы, а власть большевиков вместо того, чтобы пасть, все усиливается да усиливается. Большевики вводят в Петроград надежные части в виде латышских стрелковых полков
{89}; постепенно разоружают и распускают своих прежних сотрудников из состава войск Петроградского гарнизона, среди которых было много сторонников социалистов-революционеров и, наконец, заручившись в лице Красной гвардии, матросов и латышей реальной силой, приступили уже с уверенностью к социальным реформам.
Как снег на голову упала на всех национализация банков
{90}, лишившая многих противников большевиков материальных ресурсов, а затем последовал целый ряд мер, которые здесь перечислять не буду. Что ни день, то декрет Совета народных комиссаров
[20] вещал какую-нибудь новую социальную реформу. Общество положительно было ошеломлено быстротой и радикальностью переустройства его на новых началах. Не успевало оно реагировать на одну реформу, как за ней уже следовала другая.
