Что мне было делать? Во время пути из разговоров спутников между собою я узнал, что железнодорожное сообщение до последнего времени производилось до станции Барановичи
[56], но билеты продавались не иначе как по разрешению минского Совета рабочих и солдатских депутатов. В случае же безбилетной посадки на поезд, контроль, производящий проверку билетов вскоре после отъезда из Минска, не ограничивался двойной платой, а арестовывал безбилетных пассажиров и проверял их личные документы. Если я ничего не имел против уплаты штрафа в двойном размере, если я готов был подвергнуться неприятности быть насильно высаженным, вернее, вытолкнутым из поезда, то меня, во всяком случае, совершенно не устраивала проверка документов, потому что у меня, кроме самых уличающих меня видов на жительство и удостоверений, вплоть до удостоверения для посещения позиций с моей фотографией, подписанного командующим армией, других документов не было.
Надобно было, следовательно, просить разрешения на проезд от местного совдепа. Но идти туда для меня было равносильно, что идти в пасть льва: в Минске я был начальником штаба округа более года в начале войны, там же был около полугода главным начальником снабжений Западного фронта в конце войны. Меня там знала, если не в лицо, то по крайней мере по фамилии, чуть ли не каждая собака. Просить разрешение у местного совдепа при таких условиях было прямым безумием.
Таким образом, мое первоначальное предположение проникнуть как можно дальше по железной дороге к границам Совдепии и затем пройти пешком зону боевых действий, приходилось осуществлять уже в Минске. Это был довольно длинный путь, поэтому я решил сделать попытку изыскать какой-либо способ передвижения. Разузнать об этом можно было только у местных жителей. Но к кому обратиться?
У меня в Минске было несколько лиц, близко знакомых и расположенных ко мне, которые, я уверен, не отказали бы мне в своей помощи, но, во-первых, все они принадлежали к таким классам общества, что навряд ли остались в Минске при большевистском режиме, во-вторых, если бы случайно кто-нибудь из них и остался в Минске, я опасался скомпрометировать такое лицо своим посещением. Был у меня еще один знакомый из минских торговцев, еврей, почему-то убежденный в том, что благодаря мне его сын, признанный негодным к службе в строю, был оставлен в команде местного воинского начальника, и питавший поэтому ко мне особую признательность.
Я решил попытаться узнать у него, нет ли возможности в какой-либо еврейской повозке скрытно пробраться через большевистские линии в расположение поляков и что это может стоить. Пошел к нему в магазин, так как не знал, где он живет. Прихожу, оказывается, в магазине его нет, он дома. Спрашиваю адрес и иду к нему на квартиру. На квартире, оказывается, его тоже нет, так как только что ушел в магазин. Эту неудачу я приписал указанию судьбы и поэтому решил более не искать его, а тотчас же идти из Минска пешком. Фамилии своей я, конечно, не назвал ни в магазине, ни на квартире моего знакомого. Узнать ни там, ни здесь, даже если бы помнили меня, не могли, так как длинная запущенная борода и костюм до неузнаваемости преобразили мою внешность.
Зашел в соборную часовню на площади, помолился Богу, вручая себя всецело Его воле, и отправился в поход.
Около десяти часов утра 10 марта я, пройдя через город, был уже на Виленском тракте. Выбрал я это направление по многим причинам. Во-первых, я слышал в вагоне, будто поляки уже захватили Лиду, что было совершенно неверно: Лида была занята поляками месяца полтора-два спустя, и я, идя туда, был ближе к цели. Во-вторых, что было важнее всего, путь на Лиду пролегал по местности, хорошо изученной мною по карте в бытность мою начальником штаба 10-й армии, ибо это был ее район. Знание на память хоть крупных населенных пунктов для меня было существенно, так как никакой карты у меня с собой не было, и в незнакомой местности я оказался бы с завязанными глазами. В-третьих, во время пути на Минск в вагоне случайно оказался один из чинов пограничной стражи, только что сформированной советским правительством. От него осторожными вопросами я выпытал, что сплошной охраны границы постами или кордонами пограничной стражи, как было ранее, еще нет, и что их отряд, состоящий из сотни конницы и роты пехоты, стоит пока сосредоточенно в местечке Молодечно. Значит, здесь граница контролировалась слабо. Как было в других местах, я не знал.
Пошел я из Минска не по кратчайшему направлению на Лиду, а взял сначала на север (на Заслав
[57]). Это уклонение было сделано мною умышленно для того, чтобы не идти по кратчайшему пути, быть может, уже проторенному моими предшественниками, а потому и более опасному.
Сельские жители вообще очень любопытны. В деревне появление всякого нового лица производит известного рода сенсацию. В настоящее же время, чреватое важными событиями, всякий пришелец – клад. Его немедленно атакуют со всех сторон. Начинаются расспросы, откуда, куда, зачем идет, как и где живется, где, что видел и слышал и так далее без конца.
Мне надо было подготовить соответствующие, вполне удовлетворительные ответы, по возможности такие, которые не могли бы привлечь ко мне внимания и оставляли бы по себе как можно менее впечатления. И вот какое объяснение придумал я своему путешествию. Я выдавал себя за беженца из Гродненской губернии, возвращающегося на прежнее место жительства, покинутое во время войны; но, так как я, несмотря на некоторое знание польского языка, не мог выдавать себя за местного уроженца, поляка или белоруса, ибо выговор тотчас же выдал бы меня, то я говорил, что я «рассейский», из Тверской губернии, но жил до войны в Гродненской губернии, в местечке, занимался починкой часов и слесарством; что во время войны бежал к себе на родину и жил там до тех пор, пока было возможно; что теперь голод выгнал меня оттуда и я пробираюсь на старое место посмотреть, как там живется, с тем чтобы затем выписать к себе и жену, оставшуюся в России. На вопрос, почему уже от Минска пошел пешком, у меня был готов ответ, что билеты из Минска дают не иначе как по разрешению совдепа, которое приходится ожидать не менее двух дней, между тем в Минске такая дороговизна, что бедному человеку положительно нельзя жить.
И так я начал свое пешее путешествие. Как я уже упомянул, был серенький денек ранней весны. На широкой дороге, обсаженной столетними березами, посредине, где было наезженное санями полотно, лежал снег, на обочинах снег уже согнало; глина на поверхности оттаяла, ноги скользили по ней и разъезжались.
Несколько суток, проведенных почти совершенно без сна и все время на ногах, непривычная ноша на плечах и в руках сильно давали себя знать. Пройдя не более двух верст по тяжелой вязкой дороге, я начал сильно уставать. Плечи ломило, ноги скользили, меня шатало из стороны в сторону. Изнемогая от усталости, я решил остановиться на ночлег в первой же встречной деревушке, как бы близко к городу она ни была. В довершении всего меня очень беспокоила правая рука. Дело в том, что в бытность мою еще у себя дома я во время колки дров ссадил себе руку около запястья. Ссадина была пустячная, и скоро образовался струп. Во время путешествия на буфере от Спирова
[58] до Торжка я ударился больным местом о дверцу вагона и сорвал струп. В ранку, очевидно, попала грязь, и делалось воспаление. Зайти в аптеку мне было некогда, и я должен был ограничиться тем, что, разорвав два носовых платка на узкие бинты, перевязывал по несколько раз в день больное место.
