В опущенном состоянии рука затекала и ныла, поэтому мне приходилось нести багаж большей частью в левой руке. От продолжительного напряжения левая рука положительно онемела, и я подумывал уже даже о том, не расположиться ли мне у какого-нибудь сенного сарая или вообще какой-либо постройки, если вскоре не встретится деревни.
В это время меня начали обгонять крестьяне, едущие из города, большей частью на порожних розвальнях. Очевидно, они возвращались домой с базара. Я решил воспользоваться этим случаем, чтобы дешевым способом ускорить свое движение. На первые две просьбы подвезти меня с обещанием поделиться махоркой, я не получил даже ответа.
На третью просьбу, обращенную к молодому крестьянину, сидящему на полых розвальнях, последовал вопрос: «А сколько дашь?» Я сказал, что поделюсь, чем могу, ну так с полвосьмушки
[59] отсыплю. «Ну садись», – сказал он мне, и мы поехали.
Оказалось, что мой возница жил в расстоянии около 25 верст от Минска, но несколько в стороне от большой дороги, по которой ему надобно было ехать только 18 верст. Таким образом, мне было по пути с ним на 18 верст до перекрестка, по которому он сворачивал с большой дороги к востоку (вправо), мне же надо было свернуть на запад (влево). Я ему рассказал вкратце свою подготовленную для публики историю и сказал, что хочу переночевать в Заславе. Он мне объяснил, как пройти от перекрестка до Заслава, до которого, по его словам, было не более пяти верст.
Из разговора с ним во время пути я узнал, что он сочувствует большевикам, которые изгнали помещиков, забравших большую силу при немцах. Осторожно расспрашивая его о порядках, я узнал, что у местных крестьян не производилось еще ни реквизиций, ни мобилизаций, не взыскивался чрезвычайный налог, этим и объяснялись его симпатии к большевикам.
Наконец, около двух часов дня, мы доехали до перекрестка. Я расплатился табаком с моим возницей, взвалил снова мешок за плечи и пошел по проселку, малонаезженному и покрытому обледенелыми языками. Начинало немного подмораживать, образовалась гололедица, и идти было еще труднее, чем по скользкой глине, которую пришлось мне месить утром. Поскользнувшись несколько раз и упав на твердый лед, я убедился наконец, что мне до Заслава все равно не дойти, и вот, увидев первую деревню, зашел в нее.
Деревня состояла всего из нескольких хат. Выбрал ту, которая была поисправнее других, и заглянул во двор. Крестьянин лет пятидесяти пилил дрова. Я попросил разрешения войти в хату немного отдохнуть, на что получил тотчас же согласие. Внутренность хаты представляла собою довольно обширную квадратную комнату с русской печью в одном углу. Вдоль стен стояли лавки. В противоположном входу углу, под образами, стоял стол. По иконам было видно, что хозяева были православные.
В хате находился старик на вид лет семидесяти, щепавший лучину для горения, примерно таких же лет старуха и двое детей в возрасте тринадцати-четырнадцати лет. Из разговоров собитателями хаты я узнал, что деревня называется Селец, находится в двадцати пяти верстах от Минска и примерно верстах в трех с половиной от Заслава. Старик оказался отцом того крестьянина, которого я встретил первым на дворе, старуха – его матерью, подростки – его детьми, жена его, как выяснилось, была больна уже вторую неделю грудью (из расспросов я догадался, что у нее воспаление легких) и лежала за перегородкой у печки.
Тотчас, как только я вошел и познакомился с хозяином, как я и ожидал, начались расспросы, кто я, откуда и зачем я иду. Я рассказал подготовленный мною вымысел, причем назвал себя Николаевым. Впоследствии при подобных расспросах я постоянно менял свою фамилию, употребляя обыкновенно фамилии вроде Семенов, Петров и т. п.
Узнав, что я часовых дел мастер, хозяева тотчас же принесли мне старые часы с гирями, сильно запушенные, покрытые густым слоем пыли, с исковерканным маятником, погнутыми рычагами и прочими неисправностями и просили меня посмотреть, можно ли их починить или нет, так как они уже почти пять лет даром валяются на чердаке.
Осмотрев часы, я увидел, что все части налицо и серьезных поломок нет, не хватало кое-каких винтиков и шпиньков, которые я мог изготовить сам при помощи взятых с собою инструментов. Поэтому я заявил им, что часы можно исправить, и я берусь это сделать, если поспею до темноты, так как при свете лучины навряд ли будет хорошо работать.
Хозяева очень обрадовались, тотчас же освободили мне стол, принесли чистую тряпку, спросили, не хочу ли я закусить чего-нибудь. Я, конечно, не отказался, потому что с семи часов утра не имел во рту, что называется, ни маковой росинки. Тотчас же сварили картофеля, поставили жбанок молока и добрую краюшку хлеба из просеянной муки, какой в Совдепии я давно уже не видел. Не теряя времени, я принялся за работу и часа через три, то есть еще до наступления полной темноты, успел справиться с нею. Повешенные на стену часы довольно громким, густым боем начали отбивать и ходить. Я был очень доволен, что на первый раз мне удалось оправдать свою собственную рекомендацию. Быстрая починка часов произвела очень хорошее впечатление на хозяев, и мне тотчас же принесли маленькие карманные часы с просьбой починить и их. Но тут я уже не хотел искупать свою судьбу и портить произведенное впечатление. Эту работу я от себя отклонил под тем предлогом, что для починки маленьких часов необходимы тонкие инструменты, токарный станочек и другие приспособления, которых у меня с собою сейчас нет. Но при этом утешил их, что, быть может, при окончательном переселении я пройду по этим местам и тогда не миную их хаты. Они уговаривали меня основаться где-нибудь поблизости, в Заславе или в каком-либо другом из соседних местечек и заняться моим делом, убеждая, что в заработке недостатка не будет. Когда я заметил, что ведь тут есть же мастера-евреи, они возразили, что к евреям никто не понесет, потому что те только деньги дерут, а ничего путного не делают. Я сказал, что подумаю.
Затем речь зашла о вознаграждении меня за работу. Я отказался взять что-либо, так как считал себя вознагражденным данным мне приютом и едой. Хозяева продолжали настаивать на своем. Наконец согласились на том, что завтра сын хозяина подвезет меня на лошади до следующего за Заславом местечка, по направлению к местечку Ивенец
[60].
Ужинали при свете лучины, так как керосина в деревнях давно уже не было. Поговорили на разные темы по современным вопросам, причем оказалось, что мои хозяева были против большевиков, и рано легли спать.
Мне постлали сена на лавке, покрыли его чистым рядном. Под голову дали подушку, которую я незаметно от хозяев покрыл носовым платком. Заснул я как убитый. Проснулся от пения петухов. Только что начинало светать. В избе все еще спали. Некоторое время я не мог даже сообразить, где я и что вокруг меня. Впервые после нескольких дней нервного напряжения, когда надобно было быть все время начеку, ощутил я, хоть относительный, но все-таки покой в глухой деревушке в двадцати пяти верстах от города.
