По временам слышался шум проезжающих мимо саней и говор проходивших и проезжавших людей. Каждый такой звук невольно будил тревогу: не идут ли справиться из сельского комитета, что это за прохожий появился в деревне? Наконец поднялись и хозяева. Заварили моего чаю, угостил я хозяев сахаром, они меня за то горячими ржаными лепешками и вареным картофелем, и часов в семь утра сын хозяина, согласно уговору, повез меня в Раково
[61], до которого было верст пятнадцать.
Через Заслав проехали в семь с половиной часов утра. Ощущение было неприятное, так как в местечке снега не было вовсе, лошадь, запряженная в розвальни, шла все время шагом, и я был на виду у всех прохожих, большей частью евреев. Для того чтобы не обращали внимания, я, оставив на розвальнях вещи, сам пошел пешком на некотором расстоянии от саней, как будто не имея ничего общего с ними.
Когда выехали из местечка, дорога стала сносной и можно было ехать довольно быстро. Часов около одиннадцати приехали в Раково. Это очень большое местечко с несколькими мощеными улицами. Дневная жизнь была уже в полном разгаре. По улицам сновала масса евреев. Надобно было быть очень осторожным. Я отпустил своего возницу у костела, не доезжая базарной площади, и затем, расспросив у него, как выйти из местечка на Ивенецкую дорогу, пошел по указанному направлению. Базарной площади миновать нельзя было, пришлось пересечь ее. Старался это сделать незаметно, избегая открытых мест и норовя пройти за возами и ларями. В одном месте услышал, как два проходящих парня условливались пойти на заседание комитета по случаю прибытия члена Минского совдепа. Этот разговор придал бодрости моим ногам, и я, быстро пройдя местечко, вышел на Ивенецкую дорогу, широкий шлях, идущий перелеском.
Вдоль дороги все время шли телеграфные столбы с большим количеством проводов, которые были подвешены на поперечинах в несколько ярусов. Такая масса проводов по тракту меня порядочно смущала, такая связь с Минском мне была очень неприятна, и я уже подумывал свернуть на какое-либо другое направление, более скромное в отношении культуры, но, пройдя версты три, я увидел, что эта мощная телеграфная сеть на значительном пространстве была разрушена, столбы повалены, и провода оборваны. После этого обилие телеграфных проводов, встречаемое мною нередко в дальнейшем пути, меня более не смущало.
До Ивенца считалось двадцать пять верст, и я надеялся засветло дойти до места ночлега, но не рассчитал своих сил. Правда, я успел отдохнуть от железнодорожного путешествия и выспался, но не успел еще приобрести навыка в носке багажа, и он очень утомлял меня.
Погода была немного теплее, чем накануне, но пасмурная. По временам накрапывал дождик, иногда, только на несколько минут, проглядывало солнце. Местность была холмистая. Постоянные подъемы и спуски при суглинистом грунте были очень тяжелы. С частыми отдыхами, чуть ли не через каждые две версты, часам к пяти я подошел к местечку Велма.
Заморосил мелкий дождик, начинало уже темнеть. Дальше идти было невозможно, до Ивенца было еще верст восемнадцать. Я решил переночевать в местечке, тем более что оно было небольшое и отличалось от обыкновенной деревни только тем, что в нем был костел. К ксендзу-то я и надумал идти, просить у него ночлега. Расспросил, где живет ксендз; оказалось, в маленькой усадебке (так называемое плебанье
[62]), в расстоянии четверти версты от местечка. Пошел туда. Дверь мне открыла служанка. Подозрительно оглядела меня и спросила по-польски, что мне было нужно.
Я объяснил ей, что имею дело к ксендзу. С опаской в пустила меня в прихожую. Через минуту вышел ко мне молодой, лет не более тридцати, бодрый, упитанный ксендз и обратился ко мне с тем же вопросом. Я рассказал ему, что иду в Ивенец, устал в пути и прошу его, не позволит ли он переночевать у него в прихожей, что ничего мне не нужно, только небольшую охапку соломы. Ксендз после краткого раздумья решительно отказал, посоветовав пойти в местечко, где есть много домов, в которых обычно останавливаются прохожие. Когда я просил назвать, к кому мне пойти, он назвал мне три еврейских имени: Шолома, Айзика и Сруля.
Нечего было делать, пошел назад. Придя в местечко, у первого встречного узнал, где живет Шолом. Иду к нему. Отказал, так как к нему приехала свадьба, хотя я никого не видел. Иду к другому. Того застал за ужином, он, не вставая из-за стола и повернув ко мне только свою бороду, резким еврейским фальцетом закричал на польско-жидовском жаргоне, что у него нет места. У третьего постигла та же неудача, но этот, по крайней мере, посоветовал обратиться к одному христианину, Минько, который жил от него дома через два и, по его словам, принимал прохожих.
Положение было не из приятных. Дождь все усиливался. Сумерки сгустились. Предстояла перспектива стучаться чуть ли не у каждого дома в незнакомом маленьком селении. Пошел к Минько.
Минько оказался мужик лет тридцати пяти, здоровый, широкоплечий, с военной выправкой, бывший солдат. Семья состояла из жены, матери его и троих детей в возрасте от трех до десяти лет. Когда я попросил его пустить меня на ночлег, он, не колеблясь, согласился, но предупредил, что у них очень тесно. Действительно, вся семья помещалась в одной комнате, разделенной только тонкой дощатой перегородкой.
Узнав после обычных расспросов, кто я такой, Минько тотчас же попросил меня посмотреть стенные часы, которые остановились на Рождество. При свете лучины осмотрел я часы. Это были обыкновенные часы с двумя гирями. Все было в исправности, но страшно запущено и засижено тараканами. Я тотчас же принялся за работу и зажег для этого свечу, взятую на всякий случай с собою. В это время вскипятили чаю и сварили неизменные картошки. Пока я чистил часы, хозяин занимал меня разговорами. Он был поляк, но говорил по-русски очень чисто. Жил он главным образом своим огородом, а кроме того прирабатывал у помещиков, пока они были в этой местности. Большевикам он не сочувствовал. Боялся, что отнимут у него его клочок земли, и негодовал на большевиков за то, что благодаря им лишился заработка у помещиков.
Часа через два часы были готовы и пошли. Опять меня начали спрашивать, что мне следует за работу. Я отказался от уплаты деньгами и сам предложил ему вместо уплаты подвезти меня до Ивенца. Так далеко хозяин везти меня не мог: на это требовалось много времени, лошадь слабая, а дорога очень плохая. Брался подвезти меня верст на пять, так как ему все равно на днях надо было побывать в одной деревне в тех краях. Я, конечно, и тому был рад.
Отказавшись подвезти меня до Ивенца, хозяин удвоил свою любезность и за ужином усердно подкладывал мне вареный картофель, а затем на лавке мне была устроена мягкая постель из вороха сена, покрытого старой попоной.
Заснул опять как убитый и проснулся только тогда, когда хозяйка завозилась у печки. После обычного утреннего чая, которым я угощал своих хозяев, уделяя каждому члену семьи по кусочку драгоценного сахара, мы отправились в путь на розвальнях.
