Разговаривая на эти темы, столь противоречащие яркому солнечному дню, пришли мы с младшим спутником часам к трем дня к деревни Пацевичи, даже не промочив ног, благодаря тому, что пробирались все время знакомыми ему лесными тропинками и пешеходными мостиками, перекинутыми через топкие болота нашими войсками во время их долгого стояния на позициях.
Старший спутник, не доходя версты до деревни, покинул нас, свернув в сторону.
На месте бывшей деревни стояло уже две-три наскоро сколоченных хаты, к одной-то из них мы и подошли.
– А что, дядя, не переночуете ли у нас? Куда вам, старому человеку, идти сегодня дальше. В Бакштах никого не живет, а там до ближней жилой деревни верст шесть, не меньше. Вам не дойти, – сказал мне мой спутник, когда мы подошли к его хате.
Я с удовольствием согласился, так как устал до изнеможения, ведь за этот день я прошел уже около тридцати верст.
Вошли мы в хату, вернее каморку, которая состояла из большой русской печки и широких нар. Свободного места между ними почти не было. В этой хате была мать моего спутника, две сестры, одна лет четырнадцати, другая десяти, и малец лет двенадцати. Самого хозяина, то есть отца моего спутника, не было: он, оказывается, отправился добывать для семьи картофель.
С наслаждением сбросил я с себя тяжелый мешок и уселся на лавке. Вскоре появился кипяток, и я предложил свое обычное угощение хозяевам: чай и сахар. Кроме того я поделился и своим хлебом. Надо было видеть, с какою деликатностью гостеприимные хозяева отказывались от моего угощения, в особенности от сахара. Даже десятилетняя девочка, и та долго не соглашалась взять предложенный мною кусочек пиленого сахара.
– Вам, дорожному человеку, нужнее, мы и так обойдемся, – говорил мне мой спутник, отказавшись наотрез, несмотря на все мои доводы, от сахара.
Едва удалось уговорить его отведать хотя бы нашего тверского хлеба, оставшегося еще у меня от взятой из дому провизии, вследствие того, что все предшествовавшие дни я не тратил своих запасов благодаря гостеприимству хозяев.
Желая посильно отблагодарить меня за угощение, хозяева предложили мне сушеных вьюнов, наловленных ими в канавах во время половодья, вежливо осведомившись сначала, не брезгую ли я этой рыбой, похожей на змею.
Или я был очень голоден, или вьюны вообще недурны, но мне они показались превкусными.
По обыкновению легли спать очень рано. К ночи поднялся сильный ветер. Все предвещало перемену погоды. Я благодарил судьбу, что не пошел дальше и нашел убежище под крышей, хотя и в жиденькой, содрогавшейся при каждом порыве ветра, хатке.
Опасаясь простудиться, я переменил на себе мокрое от пота белье и, не зная, чем отблагодарить хозяев, решил отдать им снятую смену белья, так как полагал, что двух смен, оставшихся у меня, мне хватит до Гродно.
Утром перед уходом, в то время когда мы пили чай и хозяева из последних запасов своих угощали меня картофелем, я дал им снятое белье. Сначала пошли было отказы. Наконец мне удалось убедить их, сказав, что в Гродно я найду родных, у которых могу получить все, что мне нужно.
В порыве признательности старуха хотела мне сварить три яйца, которые у них всего-навсего и были от одной курицы и петуха, живших здесь же в хате, под печкой. Конечно, я наотрез отказался, попросив положить их на мое счастье, под курицу, когда наберется достаточное количество. Да, действительно, трогательный прием я видел в этой бедной хате у простого бесхитростного мужичка (Божко его фамилия), разоренного вконец войной, находящегося на пороге голода и делящегося последним куском хлеба с прохожим, совершенно незнакомым ему человеком. Искреннее желание мое когда-нибудь встретиться с ним и отблагодарить его за теплый приют, который он дал мне у себя.
Под утро проснулся от холода, так как убогую хижинку продувало, как кисейную. Вскипятили чаю, закусили сушеными вьюнами с хлебом, причем Божко очень уговаривал меня взять несколько рыбок с собою в дорогу, предупреждая меня, что в разоренной полосе бывших позиций я ничего не найду. Разумеется, я отказался вырывать последние крохи у голодающей семьи и отправился в дорогу.
Погода была пасмурная и холодная, очевидно, ночной ветер предвещал возврат холодов, но мороза все же не было.
До моста через реку Березину было версты две по открытой болотистой долине. Там и сям виднелись наши старые окопы, построенные из приносного материала на уровне земли, так как углубляться в почву, вследствие низости места, здесь было невозможно.
Проходя к мосту, я увидел с верховой стороны его большой затор из бревен, досок и прочего материала, принесенного, очевидно, с верхних мостов, не выдержавших напора полой воды. По мосту суетливо бегало несколько человек с баграми в руках.
Мост был не более тридцати саженей
[70] длины через самое русло, с обеих же сторон к нему подходила дамба, пересекающая широкую, болотистую долину реки. Вследствие сравнительно малого пролета для пропуска воды и образовался этот затор. Напор воды был очень силен. Мост положительно дрожал, удерживаемый лишь стальными тросами, протянутыми от середины полотна к берегам. Очевидно, все это было сделано немцами, когда они продвинулись до Минска, так как у нас этого моста вовсе не было. Здесь, как не один раз впоследствии, должен я был благодарить немцев за различного рода благоустройства и усовершенствования, так сильно облегчавшие мне путь.
Занятая отстаиванием моста мостовая варта (местное название стражи) из местных крестьян не обратила на меня никакого внимания, и я благополучно перешел через Березину. Далее особенно серьезных естественных преград на своем пути к Лиде я уже не предвидел. Теперь я в первые попал в полосу бывших немецких укреплений. Хотя они были уже в полуразрушенном состоянии, но все-таки поражали своей солидностью, аккуратностью в отделке, обилием всякого рода приспособлений и продуманностью деталей. Везде были навалены целые горы материалов; громадные мотки колючей проволоки были сложены большими штабелями. Вся местность в тылу позиций была покрыта густой сетью телеграфных и телефонных линий, перекрещивающихся в разных направлениях.
Почти вдоль каждой линии окопов были проложены узкоколейки. Многочисленные магистрали вели от них в тыл: все это было брошено. Все свидетельствовало о спешном уходе, когда мысли всех, от начальника до последнего солдата, были заняты чем-то другим, гораздо более важным, чем спасение многомиллионного военного материала.
Странное впечатление производило полное безлюдье на этой площади, испещренной следами упорной человеческой работы с остатками приспособлений высокой техники. Так и казалось, что вот-вот засуетятся и закопошатся люди в этих глубоких траншеях, побегут вагонетки по узкоколейке, загрохочут орудия и снова оживет это спящее царство войны.
По крайней мере верст шесть я шел по этой полосе, не встречая на пути ни единой живой души. Жители бывших деревень, совершенно уничтоженных до того, что даже и печные трубы были разобраны на кирпичи, не появлялись еще на своих пепелищах.
