Но вот кончились траншеи, кое-где виднелись лишь тыловые батареи тяжелой артиллерии, затем и они исчезли. Дорога углубилась в лес. Лес был лиственный и поэтому не очень использованный. Грунт был глинистый и, наверно, было бы очень грязно, если бы во всех низких местах не были сделаны сплошные настилы из толстых плах.
Прошел я наконец и лесную полосу и вышел на открытое место. По сторонам от дороги начали попадаться деревни; над трубами клубился дым, значит, кончилось уже безлюдье мертвой полосы. Вот пришлось пересечь одну небольшую деревеньку со свежими следами продолжительного немецкого постоя. Все дома перенумерованы, на всех надписи на немецком языке с обозначением, кто стоит в доме. По обеим сторонам улицы тротуары из поперечных деревянных плашек на четверть аршина
[71] над полотном дороги. Повсюду телефонные провода. Ночлег в этот день я наметил в деревне Векшняны
[72], деревне, давно знакомой мне по карте. В ней, по нашим сведениям, находился штаб немецкого корпуса.
К Векшнянам я подошел к трем часам дня и, выбрав наудачу одну из ближайших хат, зашел туда. Хозяева были, по-видимому, довольно зажиточные люди, католики. Налицо были: сам хозяин, мужик лет пятидесяти, жена его примерно таких же лет, сидела за ткацким станком и девочка лет четырнадцати. Был еще сын, как я узнал из дальнейших разговоров, но его не было дома, был где-то на работах, мобилизовали его немцы во время оккупации ими этого края и затем заслали куда-то так далеко, что о нем давно не было никаких известий.
Узнав из расспросов, кто я такой, хозяин тотчас попросил меня посмотреть его часы, которые стоят уже около года. Пробовал их починить монтер электрической станции, устроенной немцами для электрической дороги, только у него ничего не вышло.
Часы оказались хорошие, стенные, заводные, французской фабрики и с боем, в деревянном футляре. При беглом осмотре их я убедился, что главный недостаток их заключался в том, что масло, по всей вероятности, к тому же еще плохое, сгустилось, перемешалось с обильной грязью и образовало что-то вроде густой колесной мази, которая и останавливала механизм.
Попросив у хозяев горячей воды и чистую тряпку, я принялся за работу. Механизм, действительно, оказался почти исправным, и часы через три часа работы я пустил в ход. Повесив их на стену, выверил отвес маятника и объяснил хозяину, как ему в дальнейшем обращаться с часами, чтобы избежать повторения неисправности.
Хозяин был очень благодарен мне, и на мой отказ от денег не знал, чем угостить; на ночлег же устроил меня в отдельной комнате на кровати, покрытой сенником, набитым свежей соломой.
Сидели вечером, конечно, недолго, так как при лучине долго не просидишь, и говорили главным образом о том житье, которое было «под немцем». Тяжелое это было время, по рассказам моего хозяина. Несправедливости не было, но был установлен неуклонный порядок реквизиций. С неумолимостью бездушного механизма из местного населения выжимались все соки без малейшей поблажки; за все платилось, но плата была самая минимальная… Например, с каждой коровы ежедневно должно было представляться по кварте молока; с каждой курицы по яйцу в неделю. Если это не исполнялось, то тотчас же налагался штраф. После трех штрафов отбиралась корова и курица. Особенно изводила жителей эта ежедневная доставка продуктов, иногда верст за пять от их деревни.
О современных событиях хозяин мой знал очень мало. Слышал, что идут какие-то бои между легионерами и большевиками у Лиды, а где находятся войска и сколько их, не знал. Очевидно, надо было разыскать более сведущего человека, и я спросил его, где ближайшее село с костелом, где есть ксендзы. Он указал мне на Лаздуны
[73] и на Ивья, и я решил зайти к одному из этих ксендзов и у них расспросить о том, что мне нужно.
На следующее утро погода вновь переменилась: небо прояснело, ветер утих, но зато был довольно крепкий мороз. Грязь, бывшая накануне, подмерзла, образовалось так называемое колотье, и сначала, пока дневное солнце не размягчило ее, идти было довольно трудно.
Я уже втянулся и шел довольно легко, экономно сберегая свои силы краткими отдыхами через каждые три версты, отсчитывая их по времени. Беспокоившая меня правая рука начала проходить, и я чувствовал себя очень бодро.
По пути миновал несколько деревень, и вот на горизонте, вдали, показалась колокольня Лаздунского костела
{138}, но, чтобы попасть туда, надо было пройти, как меня предупреждали, через болотистую низину по дамбе, немного залитой полой водой.
Подхожу к деревне, название которой теперь забыл, и, действительно, за нею по направлению к Ладзунам узенькой ленточкой протягивалась по широкой (верст до двух) низине дамба. На половине дороге виднелся небольшой мост, возвышавшийся на пол-аршина над водой. Перед ним и позади него, шагов на пятьдесят в каждую сторону, дамба была покрыта водой.
Судя по тому, что вода не покрывала моста, можно было предположить, что на дороге она не стояла очень глубоко. Пытался было расспросить местных крестьян, но сведения от них были очень сбивчивые. Большинство советовало идти кружным путем на Утицы, что давало версты две-три крюку. Сами они дорогой не пользовались, вследствие ненадежности моста для повозок.
Очень не хотелось мне делать три лишних версты, поэтому я решил идти по дамбе, рискуя, в крайнем случае, при невозможности пройти через разлив, потерять даром еще версты полторы пути на движении к мосту и обратно.
К счастью, опасения мои оказались напрасными: в самых глубоких местах вода стояла не более как вершков на восемь
[74] над полотном дороги, и, благодаря прочным сапогам, я, не промочив ног, перебрался на другую сторону болота.
К Ладзунам я подошел часов около 10 утра, но ксендза там не застал, так как он был где-то на требе
[75]. Поэтому я, не останавливаясь, пошел на Ивью.
Ивья – большое жидовское местечко, центр жизни довольно обширной округи. Надо было вновь принять меры предосторожности, и я решил проникнуть в местечко какими-нибудь задворками прямо к ксендзу, чтобы у него узнать все, что мне нужно.
