Не прошло и четверти часа, как приехал ксендз, старик лет около восьмидесяти, совершенно беззубый, так что с трудом можно было понять, что он говорит. Отнесся он ко мне не особенно доверчиво и неприветливо, поэтому я не пускался с ним ни в какие откровенности и сдержанно расспросил о том, что слышно в округе по поводу боевых действий, напирая на то, что мне, мирному человеку, притом старику, совершенно безразлично, кто и против кого здесь воюет, лишь бы миновать опасные места, лишь бы не было мне в чужом пиру похмелья.
Что творится к югу от Радуни, по направлению к Гродно, ксендз не знал и советовал мне идти лучше на запад, повернув из Радуни на Дубичи
[87] и Марцинканце (станция по Варшавской железной дороге)
[88], где, по его словам, были немцы и где все было спокойно.
Хорошо, что я не последовал тогда этому совету: впоследствии я узнал, что в это время немцы отошли на юг от нее и я оказался бы прямо в пасти у льва.
Из Жирмун я вышел около двух часов дня; до Радуни было верст пятнадцать. Дорога была хорошая. Погода холодновата, но идти было приятно. Пройдя верст семь, я остановился немного отдохнуть против какого-то большего фольварка, выходившего обширным, старинным парком на большую дорогу. У угла стояла кузница, а около нее парная повозка, в которой сидело человек шесть пассажиров, молодых еврейчиков; подле стояла группа крестьян, оживленно о чем-то разговаривающих. Подойдя поближе, я сел в сторонку на придорожный камень и начал прислушиваться. Оказалось, что речь шла о рекрутском наборе, объявленном в Лиде для всех местных жителей в возрасте от двадцати до тридцати лет. Спасаясь от мобилизации, жидки бежали в Гродно, избрав для этого путь из Радуни на Гродно, свободный, как они говорили, от большевиков. Сведение это было очень ценно, и я решил, проверив еще раз эту данную в Радуни, направиться оттуда в Гродно.
Исправив что-то в повозке, жидки поехали дальше, а я подошел к крестьянам, чтобы разузнать кое-какие подробности. В свою очередь, пришлось сказать несколько слов о себе. Тут один старый крестьянин обратился ко мне с просьбой пойти к нему посмотреть его часы. Я отказался было, сказав, что спешу сегодня же попасть в Радунь.
– К тому же, – говорю, – и время уже позднее, не успею оправиться до темноты.
– Ничего, братику, у меня переночуешь, а для света у меня осталось еще немного керосина, – уговаривал он меня. – Хата моя здесь поблизости, не больше полуверсты.
Предложение было очень соблазнительное, так как путь за этот день был совершен уже немаленький, и я согласился.
Хата его, действительно, была неподалеку. Это был, по-видимому, зажиточный хозяин, вдовец. Жил он с дочерью, девушкой лет тридцати. Сын был солдатом в Кавказской армии, и после большевистского переворота о нем не было никаких сведений. Сам хозяин был в свое время в Америке, где провел около шести лет и заработал там деньги, положившие начало его благополучию.
Он отвел мне отдельную комнату, довольно прилично обставленную, и принес часы, которые надо было починить. Взглянув на них, я чуть не ахнул. В выдвижном ящичке от стола, в котором он мне принес эти часы, лежала куча различных частей механизма и металлической оболочки часов. Это были когда-то дешевые никелевые каминные часы со стеклянными стенками. Сначала я думал было уклониться от работы, сказав, что не хватает какой-либо существенной части механизма, но затем, приглядевшись повнимательнее, увидел, что дело не так уж безнадежно, и, попросив зажечь лампу, потому что уже начинало темнеть, принялся за работу. В это время мне приготовили поужинать, что являлось обычной предварительной платой за работу. Провозившись с часами часа четыре, я наконец кое-как справился с ними и лег спать на лавке, покрытой чистым сенником и подушкой. Спать было удобно, но довольно холодновато. Благодаря этому я проснулся с первыми петухами, и первым моим движением было прислушаться, идут ли часы. Часы шли. Значит, можно было надеяться, что они не выдадут меня до моего ухода, а как будет дальше, меня это уже мало интересовало: я не имел в виду обеспечивать себе постоянных заказчиков в этой местности.
Позавтракав вместе с хозяином и его дочерью затиркой из ржаной муки, но без сала, которым она обычно заправлялась раньше, пока не было такой скудости в пищевых продуктах, я отправился в Радунь.
За ночь выпала крупа, которая покрыла ровным слоем всю местность и придала ей вид совершенно зимнего пейзажа.
Был порядочный мороз и неприятный пронизывающий ветер. До Радуни было всего лишь десять верст, и я надеялся попасть туда часа через три хода.
Не успел я отойти двух верст, как меня стала нагонять порожняя телега-дроги, запряженная двумя донельзя истощенными лошадьми. Я говорю: стала нагонять, потому что она двигалась почти с такой же скоростью, как я: пробегут лошади несколько шагов и снова плетутся шагом.
В телеге впереди сидел средних лет крестьянин, видимо, поляк, без бороды, с одними усами, а на заднем конце – бедно одетая женщина и маленький мальчик. Они сидели, свернувшись комочком, и зябко кутались в дырявые лохмотья.
Нагнав меня, крестьянин спросил, куда я иду, и, узнав, что я иду в Радунь, предложил мне присесть в телегу, я не отказался, так как из Радуни мне предстояло сделать еще вторую половину перехода, и было полезно сберечь силы.
Ехали мы очень медленно, пожалуй, скорее можно было бы идти пешком, но зато плечи и руки были свободны и свежи для дальнейшего пути.
В Радунь приехали около одиннадцати часов утра. День был не базарный, погода очень плохая, поэтому на базарной площади, через которую проезжали, было довольно пусто. Я все-таки принял свои обычные меры предосторожности при проходе населенных мест, и, когда мы въехали в местечко, я, сойдя с телеги, пошел в сторонке от нее, для того чтобы меньше обращать на себя внимания.
Доехав до угла базарной площади, возница остановился около трактира, я тоже вошел туда, чтобы выпить чего-нибудь горячего, так как, сидя в телеге без движения, сильно продрог. В комнате было несколько крестьян и евреев, о чем-то оживленно разговаривавших. Я с трудом мог разобрать, о чем идет речь, так как они быстро говорили на местном жаргоне: смеси польского с еврейским. В общем уловил смысл, что поблизости появились польские легионеры. Я решил расспросить осторожно о положении дел и тем временем попросил себе стакан чая и хлеба. Жид сказал, что чай еще не готов, а есть кофе, и принес мне стакан какой-то бурды самого неопределенного цвета, а тем более вкуса, конечно, без всяких признаков сахара, и довольно умеренный ломтик хлеба, за что взял три рубля.
