К местечку Новый Двор, находившемуся в расстоянии двадцати пяти верст от места моего ночлега, я, вследствие остановки для починки сапог и потери времени при обходе польских улан, подошел уже тогда, когда стало смеркаться.
Местечко было небольшое, и я без труда нашел домик ксендза, приютившийся около старинного костела
{139}. Войдя в сени, просил служанку вызвать ксендза. Ко мне вышел молодой ксендз с выразительным, энергичным лицом: черные глаза под густыми бровями твердо смотрели на собеседника. Лицо ксендза внушало доверие, и я, не прибегая к своей обычной рекомендации себя, прямо заявил ему, кто и зачем к нему зашел. В первый момент на его лице изобразилось некоторое недоверие, но затем он, как будто что-то сообразив, живо обернулся ко мне и сказал:
– Вот, кстати, здесь есть и офицер польских войск с отрядом улан. Он у меня в соседней комнате, – и тотчас же, заглянув в полуоткрытую дверь, вызвал оттуда молодого человека в черной кожаной куртке, обвешанного всякого рода оружием, в маленькой, польского образца, фуражке с белым одноглавым орлом на околыше.
Я предъявил офицеру бывшие при мне документы, он в свою очередь представился корнетом лейб-гвардии Кирасирского Его Величества полка В. и держал себя по отношению ко мне изысканно дисциплинарно.
Удостоверившись в моей личности, ксендз тотчас переменил ко мне отношение, пригласил в комнату, которая была, очевидно, одновременно его кабинетом, спальней и столовой, и не знал, где меня посадить и чем угостить. Кроме хлеба, масла и творожного сыра, на столе появилась даже давно не виданная мною яичница-глазунья с черным хлебом и бутылка красного вина.
Когда из разговора собеседники мои убедились, что я знаю многих из офицеров того полка, в котором служил корнет В., мой двоюродный брат, Лавриновский
{140}, был его однополчанином, то любезность их еще удвоилась. Растроганный перенесенными мною лишениями, корнет предложил мне ехать в имение к его родителям, в Сувалкскую губернию, чтобы там отдохнуть и собраться с силами.
Я поблагодарил молодого человека за его сердечное предложение, но сказал ему, что теперь нам не время отдыхать и я спешу скорее пробраться на один из противобольшевистских фронтов. Желая быть хоть чем-нибудь полезным мне, он категорически заявил, что не может допустить русского генерала идти пешком в Гродно, в то время как всякие жиды едут на фурманках
[92].
– Сегодня, – сказал он, – остановились на ночлег в Новом Дворе две фурманки: на одной едут человек шесть жидков, бежавших из Лиды от большевиков, на другой – бывший русский офицер-поляк, женившийся после окончания войны на беженке-польке внутри России и теперь возвращающийся в Польшу. На одну из этих подвод я вас устрою, заставлю жида-извозчика принять вас бесплатным пассажиром.
Перспектива проехать вместо того, чтобы пройти, пятьдесят девять верст, оставшиеся до Гродно, а главное, совершить этот переход в одни, а не в двое суток, конечно, сильно соблазняли меня, и, решив дать, сколько могу, извозчику за лишнего пассажира, я не особенно долго отвязывался от предложения. Корнет ушел и через несколько времени вернулся в сопровождении человека лет тридцати в серой, солдатского сукна, бекеше и молодой женщины лет двадцати. Это были тот офицер с женой, про которого только что говорили. Судя и по внешнему виду, и по разговору, это был полуинтеллигент из офицеров, произведенных во время войны. Впоследствии моя догадка оправдалась, так как во время пути в Гродно выяснилось, что он по образованию техник низшего училища
[93]. Жена его была дочерью мелкого кассира, бежавшего из Польши во время наступления немцев и умершего в Москве. Оба они в последнее время зарабатывали себе пропитание службой у большевиков, сначала в Москве, затем в Тамбове. Накопили немного денег и, выхлопотав себе, как польским подданным, разрешение на выезд на родину, тронулись в путь.
Они просидели у ксендза с четверть часа и ушли к себе на ночлег на постоялый двор, чтобы пораньше лечь спать, так как было условлено выехать на следующее утро в четыре часа, с целью поспать в Гродно к вечеру.
После ухода их мы просидели вдвоем с ксендзом еще около часа, так как корнет тоже скоро покинул нас, уйдя к своему разъезду.
Ксендз оказался интересным собеседником, следившим за современными вопросами, славянофилом, по крайней мере по его словам. Мне было очень приятно поговорить с интеллигентным человеком, но нужно было подготовиться к завтрашнему путешествию и раннему подъему.
Ксендз отвел мне для ночлега соседнюю с его спальней комнату, служившую, должно быть, чем-то вроде приемной, довольно большую, в два окна, с большим столом у одной стены и широкой клеенчатой оттоманкой у другой. На оттоманке лежали подушка, простыни, одеяло и громадный овчинный тулуп, так как в нетопленной комнате было не более семи-восьми градусов тепла.
Я лег, не раздеваясь, накрылся одеялом и тулупом и быстро уснул, убаюканный мыслью, что я наконец вырвался из пределов Совдепии. Проснулся я от звука отворяемой двери. Ксендз с зажженной свечой в руках пришел будить меня: было половина четвертого.
Ох, как не хотелось вылезать из-под теплого одеяла и отрывать голову от мягкой пуховой подушки! Но тотчас же мысль о том, что к вечеру я буду уже там, попасть куда еще несколько дней тому назад представлялось мне несбыточной мечтой, подбодрила меня, и я, наскоро умывшись и выпив стакан чая, через несколько минут был готов в путь.
