На дворе стояло две парных повозки, так называемых балагул
[94]. В одной сидело уже шесть евреев, кроме кучера; среди них была одна женщина. Около другой стояли вчерашние знакомцы: офицер с его женой. Ночь была тихая, звездная, но без луны; мороз был очень крепкий, пришлось опустить тыльник папахи, так как сильно щипало уши.
Сердечно распрощался с ксендзом и сел на подводу вместе с офицером и его женой. Когда мы тронулись, восток только что начинал светлеть. Местечко еще спало. Путь наш уклонился немного в сторону от шоссе, так как извозчики-евреи, уже не первый раз перевозившие беженцев и беглецов из Лиды в Гродно, хотели объехать кружным путем какую-то немецкую заставу на шоссе, которая брала большие поборы с проезжающих.
Сидеть неподвижно в повозке было очень холодно, и, так как большую часть пути приходилось ехать шагом, ибо дорога все время шла густым сосновым лесом и лесные великаны протянули свои узловатые корни на полотно дороги, образуя на ней на каждом шагу большие неровности, сильно встряхивавшие повозку, то я соскочил с повозки и пошел вперед.
Леса, по которым мы ехали, принадлежали к гродненской пуще, сохранившейся довольно хорошо. Больших порубок не было заметно, но только кора на всех деревьях у дороги и насколько глаз проникал в глубину леса, была соскоблена, должно быть, специальным резаком, с одной стороны дерева фигурой, похожей на обычное изображение сердца, причем у нижнего, острого конца, было сделано углубление; в которое, очевидно, вставлялся сосуд для сбора вытекающей из раны смолы. Насколько подобный способ сбора смолы вредил деревьям – не знаю.
Проехав верст двадцать, мы остановились на привал в какой-то полуразоренной деревушке. Извозчики задали лошадям корму, а мы, то есть все пассажиры с обеих балагур, зашли в избенку, стоявшую у самой дороги. Дома была только одна баба, и на просьбу нашу продать молока и вскипятить кипятка для чая, ответила, что молока у нее нет совсем, а для кипятка нет подходящей посуды. С трудом удалось нам убедить ее пойти поискать молока у соседей и взять у них какой-нибудь чайник или котелок, обещав хорошо заплатить ей за это.
Помню, как возмущался ее инертностью один из евреев.
– Был бы я на ее месте, так сейчас открыл бы здесь корчму. Ведь каждый день проезжает столько народу: голодные и все с деньгами. Ведь тут такой хороший гешефт можно сделать, такие деньги заработать. Ах, какой глупый, какой глупый народ! Просто противно думать о них, – говорил он, оживленно жестикулируя и подергиваясь.
Все евреи, ехавшие с нами, откуда-то узнали, что я генерал, и с любопытством поглядывали на меня. Пожилая еврейка, которая ехала со своим сыном, бежавшим от призыва из Лиды, сказала жене польского офицера, что они уже видели меня сутки тому назад на шоссе, недалеко от Радуни, когда обогнали меня в пути, и она тогда же заметила сыну, что это не простой прохожий, а, наверное, офицер. Это подтвердило мои опасения относительно наблюдательности евреев, и действительно удивительно, по каким признакам эта еврейка могла так безошибочно определить меня, видя меня мельком и несмотря на то, что запушенная борода моя была нечесана несколько дней, волосы на голове всклокочены, вместо пенсне были самые простые никелевые очки, руки заскорузлые от слесарной работы, немыты тоже несколько дней, костюм был самый, что называется, «товарищеский».
Передохнув час с лишком, двинулись дальше и к полудню подъехали к немецкой заставе, не доходя пяти верст до местечка Езиорно, откуда было еще тридцать верст до Гродно.
Впервые пришлось увидеть немецких революционных солдат. Не было и следа былой немецкой выправки, это были такие же расхлябанные, разнузданные воины, как и наши во времена Керенского. Народ был все молодой; старшие возрасты, очевидно, были уже распущены.
Когда подъехали наши повозки, то из хаты выскочило человек семь-восемь солдат, окружили нас и потребовали по пяти рублей с человека за пропуск. Документов никаких не проверяли и даже не спрашивали. Откупившись от них, поехали дальше, но, не доезжая до Езиорно, вышли из повозок и пошли в местечко прямиком через поле, чтобы войти в него незаметно, повозки же поехали порожняком с нашими вещами, закопанными в солому. Предосторожность эта была принята для того, чтобы избежать вторичного побора, да к тому же еще двойного: при въезде и при выезде из местечка.
Проходя по улицам местечка, довольно большого, с приличными домами, среди которых было немало двухэтажных, я, поравнявшись с чайной, соблазнился выставленными в окне булками из белой муки и зашел в чайную. Маленькие, полуторокопеечные по прежнему времени, булочки стоили по марке (рублю) штука. Я купил две и с каким же удовольствием съел это давно не виданное лакомство.
Порожние подводы поджидали нас в полуверсте от выхода из местечка, и мы поехали дальше. Здесь уже было хорошее широкое шоссе с верстовыми столбами. Поехали уже не шагом, а мелкой трусцой. Приближалась цель моего путешествия, но как же тянулось время! Версты казались мне необыкновенно длинными. Балагула как будто совсем не двигалась.
Начало быстро темнеть. Наконец, уже при полной темноте, вдали замелькали редкие огни большого города. Потянулись бесконечные предместья. Но вот шоссе кончилось, и балагула загрохотала по мостовой из крупного булыжника.
Странное ощущение испытываешь всегда, когда ночью въезжаешь в какой-нибудь незнакомый город, в особенности при скудном освещении. Улицы кажутся какими-то бесконечными, таинственными. За освещенными окнами чудится чужая жизнь. Чувствуешь себя как бы пришельцем из другого мира.
Извозчики искусно провезли нас какими-то закоулками так, что мы благополучно миновали пропускные посты, выставленные на окраинах города, и доставили нас на жидовский постоялый двор, где сами всегда останавливались.
Грязные жидовские каморки были битком набиты, но разборчивым быть не приходилось. Дождались мы, то есть я говорю про себя и офицера с женой, так как еврейчики с другой балагулы разбрелись по своим знакомым в Гродно, пока посетители постоялого двора не разошлись по своим домам, и устроились на ночлег там же, в столовой, на широких ларях, стоявших вдоль стен.
Жестко было спать. Скоро атаковало и ночное воинство, но весь день, проведенный на воздухе, и переход в шестьдесят верст, сделанный частью пешком, частью на тряской подводе, дал себя знать, и я заснул очень быстро.
Глава XII. В Гродно
На следующий день я проснулся рано утром от грохота пушек. Сначала я не мог сообразить, что это за звуки, и предполагал, что они городского или железнодорожного происхождения, но затем, прислушавшись внимательно, совершенно ясно различил хорошо знакомую пушечную пальбу и даже мог с уверенностью сказать, что стреляют из крупных калибров.
Что за история, думаю я. Уж не поляки ли наступают на Гродно, потому что в это время только и было разговора о том, что немцы не хотят уходить из Гродно и будто бы поляки сосредоточили большие силы, чтобы вытеснить их оттуда. Но вижу, что весь дом спокойно спит. Это не в характере евреев, которые поднимают гвалт и суматоху по каждому пустяку. Примерно через полчаса стрельба прекратилась. Как я узнал впоследствии, немцы стреляли из наших крепостных орудий для того, чтобы выпустить те снаряды, которые или не стоило, или невозможно было вывезти в Германию.
