В одно купе вместе со мной вошел, кроме сопровождавшего меня офицера, еще другой, такой же молодой человек, и оба представились офицерами польской жандармерии.
Во время пути до Белостока они расспрашивали меня о том, что творится в Совдепии, я же со своей стороны, благодаря им, познакомился с общим положением дел в Польше, о чем до того времени не имел никакого представления, вследствие того, что при «свободе» печати в Совдепии извне в нее попадает лишь только то, что угодно советскому правительству. Узнал также адрес того учреждения по приему русских офицеров, которым ведал мой приятель.
В Белосток приехали мы часов около четырех дня. Надо было ожидать вечернего поезда. Опять была проверка документов, но для меня она не сопровождалась никакими неприятностями; напротив, все были чрезвычайно предупредительны и вежливы. Предупредительность польской жандармерии дошла до того, что офицер позаботился отвести мне место в одном из более приличных вагонов 3-го класса; других классных вагонов не было.
На следующее утро, к восьми часам, я был уже в Варшаве.
Мытарства мои окончились. Выехав из нашего уездного города утром 7 марта, утром 23 марта я был в Варшаве. Таким образом, весь путь свой я совершил в шестнадцать дней, из которых одиннадцать дней шел пешком. По приезде в Варшаву у меня было в кармане еще более двухсот рублей, то есть половина той скромной суммы, которая оказалась в моем распоряжении в начале бегства. Тот путь, который другим, как я слышал, обходился в тысячи рублей, стоил мне немного более двухсот рублей, благодаря случайному моему знакомству со слесарным ремеслом.
На моем пути я встречал почти всюду отрицательное отношение к большевикам. Объясняю это тем, что хозяйничанье большевиков в соседних губерниях, а равно и в городах Минской и Виленской губерний, уже успело ознакомить местных крестьян с шипами большевистской власти, а не с одними цветами ее, которые так хороши издали и так легко увлекают массы.
Поэтому-то и Украина переживает вторую большевистскую революцию, так как едва успела она во время первой революции вдохнуть аромат цветов советской власти, как немцы железной рукой вернули ее к старому режиму. Естественно, как только немцы сняли свою десницу, народная масса бросилась искать утраченное было счастье.
Не то было бы на Украине, если бы ей дали время испытать все прелести советской власти в виде ограничения личной свободы во всех отношениях, реквизиции продовольственных запасов, скота и лошадей, рекрутских наборов, чрезвычайных налогов и прочего, что уже в течение многих месяцев испытывают крестьяне Советской России.
Я уверен в том, что, пережив все это, Украина навсегда вылечилась бы от большевизма и в ней создалась бы такая же благоприятная почва для реакции, каковая существует теперь в Советской России.
Мне могут возразить, что пример происходящего в России должен был бы остановить Украину. На это отвечу: нет, чужие примеры никого, никогда и ничему не учили. Сколько мы видим несчастливых браков, однако это никого не останавливает перед женитьбой. Каждый думает: «Мало ли что ему не удалось, он сам виноват, не сумел устроить свое счастье. У меня будет иначе». И сплошь да рядом попадает в еще худшую беду.
То же самое и с большевизмом. Что может быть привлекательнее программы большевиков: уничтожение гнета капитала, полное материальное равенство и т. п. Каждый, конечно, искренно может приветствовать осуществление этого. Когда же говорят, что осуществление большевистских идеалов ввергло Россию в бездну страдания, то не испытавшие этих ужасов говорят: «Ну да это потому, что неумело проводят социальные реформы. Вот у нас все это будет совершенно иначе».
Быть может, действительно, у других народов большевизм не выльется в такие уродливые формы, как у нас. Дай Бог. Но если и им суждено пройти через те же испытания, как и России, а мое мнение таково, что волна большевизма прокатится повсюду, то, надо полагать, человечество надолго будет вылечено от увлечения этой социальной утопией.
В изгнании
Глава I. [В Варшаве]
В Варшаву я приехал около восьми часов утра 23 марта. Был серенький денек ранней весны, не морозный, но сырой и пронизывающий.
По выходе из поезда станционные жандармы пригласили нас всех в находящиеся близ вокзала бараки, бывшие раньше, видимо, госпиталями военного времени, и там шла проверка выданных нам «пропусток» и замена их разрешением на временное пребывание в Варшаве в течение трех дней. Пребывание на более продолжительный срок можно было получить только по особому ходатайству из центральных управлений.
Того любезного и предупредительного отношения, которое я видел до сей поры со стороны агентов польского правительства, здесь и следа не было, скажу даже больше: явно проглядывали во всем некоторое недоброжелательство и нарочито подчеркиваемая небрежность. Генеральство мое не помогало, а, скорее, вредило мне. Правда, не так резко, как в Совдепии, но все-таки давало себя чувствовать.
Получив наконец нужный документ, я двинулся в город. Куда мне было идти?
День был воскресный, не присутственный
[98]. Надежды на то, что в Канцелярии генерала Глобачева я найду кого-нибудь, было мало. Неоднократно мне приходилось наблюдать, что после войны, в течение которой все военные не ведали праздников, реакция выразилась между прочим в ревностном соблюдении дней отдыха. На всякий случай, для успокоения совести, толкнулся туда, но, конечно, безуспешно, частный же адрес генерала мне не был известен.
Были у меня два знакомых постоянных жителей Варшавы, служивших во время войны в штабе Минского округа; один подполковник Васенко, старинный сослуживец мой, когда я, по окончании академии, молодым капитаном начал свою службу Генерального штаба в Варшавском военном округе. Другой, некто Рахманов, богатый домовладелец города Варшавы, призванный во время войны на службу военным чиновником.
Адреса Васенко я вовсе не знал, относительно же Рахманова смутно представлялось мне, должно быть, по его рассказам, что он живет где-то на Институтской улице. Адресный стол, существующий в Варшаве, был закрыт по случаю воскресного дня. Решил пойти искать Рахманова на Институтской улице, благо она, как мне помнилось, была не очень длинна.
Костюм мой был все тот же, в котором я бежал из Совдепии
[99]. Если он не резал глаза тем редким прохожим, которых мне приходилось встречать на моем пути, то, я думаю, он производил другое впечатление на таких парадных улицах, как Краковское предместье, Новый Свет и Уяздовская аллея
{143}, лежащих на пути моего следования к Институтской улице. Заметно было, как встречные окидывали удивленным взором мою фигуру, а некоторые, минуя меня, даже оборачивались. Конечно, я мог бы пройти по боковым улицам, не столь модным, но меня очень мало тревожил такой, в сущности, пустяк, как мнение посторонних о моей наружности.
