Трагедия многих поляков, офицеров русской службы, заключалась еще в том, что они разучились говорить как следует по-польски. Один подполковник, служивший до войны в нашем Главном штабе, опытный канцелярский работник, сгоряча был принят с распростертыми объятиями в польский Главный штаб, но вскоре его польский язык начал приводить в смущение, а затем доводить до отчаяния его начальство, и, несмотря на его ценные качества, он не удержался на этой должности: ему, как он мне рассказывал, дали лишь время подготовить себе преемника.
Вообще, шовинизм в Варшаве проявлялся всюду и во всем в высшей степени. Какая разница между тем, чему я был свидетелем в Варшаве в июле 1914 года, в первые дни по объявлении Германией войны! В ресторанах, в парикмахерских, в магазинах – всюду персонал заговорил по-русски, чего раньше не наблюдалось.
Помню как сейчас картину: стоял я на углу Королевской улицы и Краковского предместья. По предместью проходила 3-я гвардейская пехотная дивизия
{152}, направляясь к вокзалу для следования к станции Соколка, где намечено было развертывание наших армий. На тротуарах стояла густая толпа прохожих и зевак, большей частью из простонародья, и вот при проходе рослых молодцов Литовского полка Варшавские лопусы бросали вверх шапки и кричали чисто по-русски: «Братцы, хорошенько бейте немца!» Правда, во время войны, когда Польша стала театром ожесточенной борьбы, этот порыв к славянскому единению мало-помалу угас, и нередки были случаи, когда польские солдаты, уроженцы местностей, занятых немцами, дезертировали, не думая вовсе об освобождении родины от немецкого ига, но отсюда еще далеко до той ненависти, которой дышала теперь Варшава по отношению ко всему русскому. Я скажу даже, что к немцам относились мягче, чем к русским, а между тем польская самостоятельность в значительной степени была куплена русской кровью, обильно оросившей Польшу. Разве поляки сами завоевали себе свободу? Они покорно и даже добросовестно сражались против нас и союзников наших в рядах наших врагов, а когда им была предоставлена самостоятельность, добытая чужими руками, они возомнили себя победителями, и нет пределов их высокомерию. По отношении к русским, постоянным жителям Польши, подготовлялся целый ряд ограничительных мер, идущих гораздо дальше тех, которые принимались нами раньше против поляков. Некоторые из русских поспешили переменить подданство, другие же, если по внешности относились к этому критически, то внутренне, я полагаю, уже подумывали о том же.
Конечно, были исключения, но исключения очень редкие, да и то лишь личного характера. Так, например, я был принят очень радушно и сердечно в семье прапорщика Яковского, которую я посетил по его настойчивой просьбе. Необычайно доброжелательно отнесся ко мне Довбор-Мусницкий, к чему я еще возвращусь.
Большинство же поляков, бывших офицеров русской службы и должностных лиц, окончивших русские учебные заведения и прекрасно владевших раньше русским языком, вдруг совершенно забыли его, да так, что даже не понимали русской речи.
Один заслуживающий доверия человек рассказывал мне подобное о полковнике одного из московских гренадерских полков, Кевнарском
{153}, бывшим, между прочим, моим однокашником и даже одноклассником по Псковскому кадетскому корпусу. Так этот Кевнарский, проведший всю свою службу с производства в офицеры в 1888 году до войны в Москве, забыл русский язык и, будучи начальником концентрационного лагеря где-то на Волыни, куда направлялись русские офицеры, спасавшиеся от большевиков и петлюровцев, обращался к ним не иначе как по-польски.
Такая нетерпимость поляков в отношении языка поневоле заставила русских, оказавшихся пришельцами и чуть ли не париями в крае, где они только что были хозяевами, ломать свой родной язык, чтобы сделать его хоть немного похожим на польский. На этой почве было немало курьезных случаев, когда поляки иногда добродушно-снисходительно выручали бедных «москалей».
Рассказывали мне, как одна русская дама, желая получить билет на поезд, обратилась к кассиру на чистом польском, по ее мнению, языке, старательно делая ударения на предпоследнем слоге:
– Прóшу пáна дать мне билет втýра клáсса.
Кассир усмехнулся и сказал ей на чистом русском языке:
– Сударыня, по-польски говорят «дрýга класса», по-русски – «второго», а «втýра» – это я не знаю по-каковски. Вам, по всей вероятности, нужен билет второго класса. Извольте получить.
Один русский, бывший сановник, фамилию его забыл, добился разрешения доложить свою просьбу лично Пилсудскому, и вот, получив аудиенцию у главы государства, начал излагать ее на ужасном польском языке. Пилсудский пришел ему на помощь и сам заговорил с ним по-русски.
Кстати о Пилсудском замечу, что польская аристократия в то время была настроена в общем к нему недоброжелательно, считая его социалистом-демагогом.
Когда я еще ехал из Гродно в Соколку в товарном вагоне, в компании с другими беженцами, из Совдепии, ко мне подошел один субъект, судя по акценту, поляк. Узнав, кто я, он довольно участливо начал расспрашивать меня о моих злоключениях. Когда я в общих чертах и в кратких словах рассказал ему мою историю, он предложил мне дать рекомендательное письмо к редактору газеты «Работник»
{154}, официального органа Пилсудского, говоря, что через его посредство я могу получить содействие последнего. Хотя я вовсе не имел в виду прибегать к протекции этого заклятого врага России, героя свенцянского ограбления почтового поезда
{155} в сообществе со своим славным сподвижником, Савинковым, я не отклонил этого предложения, сделанного, видно, от доброго сердца, и в Белостоке, пока мы ожидали Варшавский поезд, это лицо принесло мне пространное письмо к редактору упомянутой газеты, написанное в очень доброжелательном и лестном для меня духе.
