Но тут, против всякого ожидания и по непонятным для меня причинам, дело усложнилось. Во-первых, меня предупредили, что, ввиду военного положения в Познани, проезд через эту область возможен лишь при согласии местных военных властей.
Благодаря любезному содействию одного из однополчан полковника Полянского, владельца дачи, где помещался санаторий, тоже бывшего офицера лейб-гвардии Уланского полка и занявшего довольно видную должность в польском Главном штабе, была послана телеграмма генералу Довбор-Мусницкому, от которого на другой же день было получено, тоже по телеграфу, требуемое разрешение.
Имея, таким образом, германскую визу и разрешение Довбор-Мусницкого, я отправился с этими документами в Министерство иностранных дел. Министром в то время был известный пианист Падеревский
{174}, но так как он в то же время был и председателем Совета министров, то текущими делами ведал его помощник Врублевский
{175}.
Самого Врублевского мне не пришлось лицезреть, а был я принят одним из чинов министерства, сравнительно молодым человеком лет тридцати пяти, в ранге, как я потом узнал, начальника отделения. Мне называли его фамилию, но я ее забыл. Он был уроженцем русской Польши и получил высшее образование в русских учебных заведениях. Он принял меня очень сурово и недружелюбно. Свою просьбу и историю моего бегства я должен был изложить ему на французском языке, так как он делал вид, что не понимает русской речи. Кстати замечу здесь, что, отправляясь в свое паломничество по польским правительственным учреждениям, я скрыл свой бродяженский костюм под вполне приличным пальто, одолженным мне господином Полянским, и вместо папахи на моей голове красовалась приобретенная мной дорожная шляпа.
Выслушав меня и забрав мои документы, этот господин сказал, что доложит мою просьбу помощнику министра, и назначил прийти за ответом через два дня. Я ушел, уверенный в успехе.
В тот же день я посетил, по его настойчивой просьбе, некоего генерала Беляева
{176}, артиллериста, однофамильца генерала Беляева, последнего военного министра
{177}.
Дело его заключалось в том, что он, якобы от лица русских офицеров-беженцев в Польше, просил меня принять на себя формирование русского корпуса на Польском фронте, для совместной с поляками борьбы против большевиков, обещая мне заручиться всякого рода содействием со стороны польского правительства. Я отклонил от себя это предложение, изъяснив ему, что не считаю себя вправе принять на себя самоличную инициативу при наличии в Париже военного представителя адмирала Колчака, от которого только и могут исходить меры такого характера. Внутренне же я не одобрял этого предприятия потому, что всякое сотрудничество с поляками неизбежно влекло бы к территориальному ущербу России. Лично же для себя считал подобную миссию крайне нежелательной, ввиду того, что афиширование моего имени могло бы иметь гибельные последствия для моих близких в России.
На Пинском направлении вместе с поляками уже сражался против большевиков небольшой отряд русских добровольцев. Отряд этот, состоявший из офицеров и солдат, оставшихся верными старому режиму, представлял собой крепкую сплоченную часть и, по признанию командующего польскими войсками на этом участке, генерала Желиговского
{178}, прославившегося впоследствии присоединением Виленской губернии к Польше, тоже бывшего офицера русской службы, были у него самой надежной частью и опорой для молодых польских войск. Борьба между красными войсками и этими белогвардейцами отличалась особой ожесточенностью и беспощадностью обеих сторон, как это всегда наблюдалось при междоусобных, братоубийственных войнах. Офицеры, имевшие несчастье попасть в плен, не признавались военнопленными, подвергались военному суду как ренегаты и расстреливались.
