Однажды добровольцами был захвачен с оружием в руках командир роты красного отряда, бывший офицер русской армии. Во время суда начальник добровольческого отряда укорял его в том, как он, кадровый офицер русской армии, мог изменить своему знамени и стать в ряды губителей Отечества. На это последний, невзирая на то, что приговор еще не был произнесен, твердо ответил ему: «Ну, неизвестно еще, кто из нас делает русское дело: вы ли, что сражаетесь в рядах наших врагов, или я, что не покидаю русского народа», и с такой же твердостью пошел на смерть.
Быть может, не один, а многие из красных офицеров мыслили так же. Они заблуждались, но заблуждались добросовестно. Ими руководили благие намерения. Карать их смертной казнью за их заблуждения мне казалось бы несправедливым. Помимо этого, подобная мера, применяемая как общее правило, имела на практике очень отрицательные последствия для Белого движения. Подневольно поставленные в ряды красных войск, офицеры, видя перед собой позорную смерть в случае торжества противника, сражались против него с отчаянной храбростью людей, не имеющих другого выхода, кроме победы. Ожидание общей участи роднило их с большевиками и делало из них верных слуг нового режима.
На следующий день к указанному часу я снова был в Министерстве иностранных дел для получения просимого разрешения.
В приемной я застал дежурного чиновника, молодого человека, к которому обратился было по-французски с просьбой доложить обо мне и назвал себя. Он с готовностью ответил мне что-то по-русски и вскоре вернулся, предшествуемый вчерашним начальником отделения. У последнего вид был не предвещающий ничего доброго. Со строгим лицом подошел он к длинному узкому столу, который разделял на две части комнату, подобно тому, как это бывает в банкирских конторах и меняльных лавках, и дал знак мне приблизиться. Затем быстро, не ожидая моего вопроса, сообщил мне, что помощник министра иностранных дел не признает возможным выдать мне просимое разрешение на выезд из Польши в пределы Германии на основании лишь представленных мной документов; что ему необходимо собрать обо мне подробные сведения, откуда я и как попал в Польшу. Этим, очевидно, давалось мне понять, что моим словам об истории моего бегства из Совдепии никакой веры не дается. Я, конечно, не настаивал на разъяснении этого, весьма мало лестного для меня, обстоятельства, и только спросил, каким же образом предполагается собрать эти сведения, которые могут быть получены только из Советской России?
– Ну это нас не касается, это дело жандармерии, – ответил он мне.
А на вопрос: «Сколько же времени мне придется ожидать решения моего дела?» – пожал плечами и обронил: «Недели две-три».
С этими словами положил предо мной мои документы и, круто повернувшись, ушел.
С растерянным и огорченным видом смотрел я на свои документы, добытые с большими хлопотами, на которые я возлагал такие большие надежды. По опыту знал я, как просто эти две-три недели при желании могут продлиться и на месяцы. Конечно, никто не понуждал меня торопиться, напротив, даже уговаривали пожить еще в санатории, но, как я уже заметил выше, бездействие начало тяготить меня, а тут, кроме того, надо признаться, присоединилось еще чувство уязвленного самолюбия: я со всеми уже распрощался и вдруг возвращаюсь на неопределеннее время, попав в разряд подозрительных.
Из этого мрачного раздумья вывел меня голос молодого человека, бывшего свидетелем нашего разговора.
– Ваше Превосходительство, – обратился он ко мне снова по-русски, как и раньше. – К чему вам нужно наше разрешение? Вы имеете разрешение генерала Довбора для проезда в Познань. Поезжайте к нему, а он уже сумеет выпустить вас в Германию.
«А ведь и то правда, – мелькнуло в моей голове. – Чем же я, в сущности, рискую? В худшем случае, вернусь в Варшаву. Почему не попытать?»
Поблагодарив молодого человека за добрый совет, я прямо из Министерства иностранных дел отправился на вокзал Варшавско-Венской железной дороги
[103]. Узнал, что вечером отходит прямой поезд на Познань. Устроил все свои дела. Зашел еще раз сказать последнее «прости» друзьям и знакомым и в десять часов вечера сидел уже в вагоне. Проводить меня пришли на вокзал мой двоюродный брат Николай Николаевич Лавриновский (которого я видел последний раз в жизни; он скончался в Риге в 1930 году) и Глобачев. Поезд тронулся, и начался новый этап моей жизни в изгнании.
Тревожила меня несколько вероятность проверки документов на станции Скальмержице
[104], бывшей пограничной станции между Россией и Германией, но, слава Богу, жандармы вполне удовлетворились разрешением Довбор-Мусницкого для проезда в Познань, дальнейший же путь мой их, видимо, не интересовал, так как лежал уже на ответственности познанских властей.
В Познань мы приехали около шести часов утра 16 мая. Как я узнал от спутников, вокзал отстоял от города версты на две, соединяясь с ним вытянутыми вдоль дороги пригородами. Предполагая в тот же день, при содействии Довбор-Мусницкого, продолжать свой путь в Берлин, я решил оставить мой багаж на вокзале и налегке пройти в город для визита, который не должен быть занять много времени.
Хотя день обещал быть жарким, но я не решился оставить свое верхнее платье, которое состояло теперь из брезентового пальто, купленного мной у какого-то жида-старьевщика за 200 марок (самое дешевое, что я мог найти), ибо под этим пальто была по-прежнему фланелевая рубаха, такие же штаны и смазные сапоги
[105]: костюм для иностранного города неподходящий. Меховая кожаная куртка и папаха перешли в багаж; окончательно расставаться с ними я не решался: они сослужили мне хорошую службу, а что ждало меня еще в будущем, было покрыто мраком неизвестности.
Хорошая мощенная дорога сбульваром посередине вела в город. Несмотря наранний час, на улице было уже довольно людно, и, справившись по-польски у некоторых прохожих о доме генерал-губернатора
[106], я направился туда с нередкими остановками в пути с тем, чтобы прийти к Довбор-Мусницкому не раньше 10 утра.
Дойдя до центра города, я без труда нашел дворец генерал-губернатора. Действительно довольно величественное здание, обычной холодной немецкой архитектуры, в былое время нередко принимало в своих стенах Вильгельма, когда он приезжал сюда во время маневров в пограничной полосе.
