Выло еще рано, и я пошел побродить по окрестным улицам в ожидании назначенного самому себе часа.
Город в то время носил еще совершенно немецкий вид. Раньше мне не удосуживалось ни одного раза побывать по-настоящему за границей, и я имел представление о немецких городах лишь по Лику и Йоханнисбургу
[107] в Восточной Пруссии, в которых побывал, будучи еще молодым офицером Генерального штаба, во время полевых поездок.
Помню, как поражала меня тогда успешность онемечивания этой бывшей польской провинции по сравнению с нашим обрусением края: у нас была Польша с официальными лишь признаками господства России, там же – по ту сторону границы, настоящая немецкая земля, почти без признаков польского элемента.
Как сейчас вижу картину в Лике: к ресторану, в котором мы завтракали, подъезжает помещичий экипаж, из которого выходят два седоусых господина, несомненно польского типа, садятся за соседний с нами столик. Я ожидал услышать знакомую польскую речь, столь привычную для русского уха в Польше, но, к великому моему удивлению, оба пана заговорили между собою по-немецки.
Познань по внешнему виду сохраняла еще совершенно немецкий облик. Вывески магазинов только кое-где были заменены польскими, на улице, безусловно, преобладал немецкий язык.
Побродив с полчаса по городу, посидев в городском саду, полюбовавшись на игравших там чистеньких детишек городских бюргеров, я, наконец, решился пойти к Довбору.
У ворот, ведущих к парадному подъезду, стояли парные часовые в форме польских улан, подобно тем, которых Довбор формировал в Минске. Тут же у входа находился какой-то субъект в форменной одежде, которому я изложил свою просьбу видеть генерала Довбор-Мусницкого по личному делу и дал ему заранее приготовленный листок с моей фамилией, написанной по-русски.
Субъект окинул меня удивленным, неодобрительным взором, но тем не менее взял мой листок и скрылся. Через минуты две он вернулся в сопровождении высокого, замечательно красивого молодого человека, в польской военной форме. Последний отрекомендовался мне по-русски личным адъютантом генерала, штабс-ротмистром Шебеко, бывшим офицером лейб-гвардии Уланского полка
{179}, и пригласил меня войти, извинившись от имени генерала, что он просит меня обождать полчаса, когда у него окончится заседание.
По широкой мраморной лестнице, украшенной античными статуями, поднялись мы во второй, или, по-заграничному, в первый этаж, и очутились в обширном зале, выходящем громадными окнами на фасад здания.
Указав мне дверь служебного кабинета генерала, охраняемую часовым с обнаженной саблей, Шебеко остался со мной, с очевидной целью скрасить для меня минуты ожидания.
От него я узнал между прочим, что Довбор-Мусницкий, бывший генерал-лейтенантом русской службы, произведен польским правительством в «генералы от пяхоты», что соответствует нашему генералу от инфантерии, и поэтому они титулуют его «Высокопревосходительством».
Рассказал мне, как Довбор-Мусницкому удалось, несмотря на все старания революционных агитаторов, спасти свои войска от большевистской заразы, пробиться победоносно со своими довборчиками через орды разнузданной солдатни и привести их нетронутыми на родину.
Вся его речь дышала глубокой преданностью и любовью к своему генералу. Я с удовольствием слушал его, но вот в соседней комнате послышалось движение, указывающее на конец совещания, дверь отворилась, и из кабинета вышло несколько лиц в штатской одежде, и, пропустив их, Шебеко вошел в кабинет доложить обо мне. Через мгновение он вернулся и передал мне, что генерал просит меня.
При моем входе Довбор-Мусницкий поднялся из-за длинного стола, со следами бывшего заседания, сделал несколько шагов навстречу мне, остановился, развел руками, и, с присущей ему несколько грубоватой откровенностью, столь не свойственной большинству его соотечественников, произнес:
– Ваше превосходительство, да вы ли это, и в таком виде?! Чем могу служить?
Обменявшись рукопожатием, мы уселись за стол, и я начал излагать ему, в самом кратком виде, мою «Одиссею».
Не дав мне дойти до цели моего визита, он прервал меня вопросом: где я остановился? На мой ответ, что нигде, что вещи мои на вокзале и я надеюсь сегодня же ехать дальше, он позвал оставшегося в приемном зале Шебеко и приказал:
– Поезжайте сейчас на вокзал, возьмите вещи генерала, он вам даст квитанцию, и привезите их сюда. Генерал мой гость, – и затем, обратившись ко мне, добавил: – Вы рассказываете такие интересные вещи, что я вас сегодня не отпущу. Вы у меня переночуете, а затем увидим. Сейчас я имею только десять минут времени. После завтрака вы мне доскажете ваши приключения.
Затем велел позвать своего сына, юношу лет шестнадцати
{180}, поручил меня ему с наказом: «чтобы генерал не скучал», и отправился по своему делу.
Симпатичный, развитой мальчик, воспитывавшийся в русском учебном заведении и не успевший еще забыть русского языка, старался добросовестно выполнить возложенную на него задачу. Познакомил меня с обширной резиденцией генерал-губернатора. Побывали мы и в парке, и в конюшне, где стояли генеральские лошади, особенно пользовавшиеся его вниманием, и службы, и погреба. Так время прошло до завтрака, к которому собрались около часу дня. Тут я познакомился с остальными членами семьи Довбора: его женой и дочерью, девочкой лет четырнадцати
{181}.
Жена Довбора, женщина лет сорока, очень любезно меня приветствовала. По-русски она говорила правильно, но с сильным польским акцентом, несомненно, она была тоже полька, как и ее муж, но перешла в лютеранство или реформатство, как и он, дабы не вредить карьере мужа, ибо ограничения, установленные у нас для поляков, распространялись равным образом и на лиц, женатых на польках. Чистокровный русак, женатый на польке, уроженке западного края, трактовался как поляк. Мера эта, кажущаяся с первого взгляда чересчур строгой, имела свое основание, так как во время польского восстания 1863 года немало русских офицеров увлечено было своими женами в стан повстанцев.
