Для того чтобы обойти препятствие в своей карьере, поляку достаточно было отречься от своего католичества, что для людей, индифферентных в религиозном отношении, в сущности, было нетрудно, и таким образом, казалось бы, ограничительная мера не достигала своей цели, тем более, имея в виду воспетого Мицкевичем литовского патриота Конрада Валенрода
{182}. Но на деле было не так. Поляк, переменивший религию, являлся уже отщепенцем для своих сородичей; национальность и католицизм даже в наш век религиозного равнодушия у них неразрывно связаны. Недаром при случайном знакомстве поляков сразу после взаимной рекомендации, следовал вопрос: «Чи пан католик?»
[108]
В своей конституции поляки поместили пункт, что президент республики должен быть католиком. Вследствие этого, изменившие католицизму поляки мало-помалу отходили от своего народа и способны были слиться с москалями, которые тоже смотрели на них уже как на полусвоих.
Я лично мало знал Довбор-Мусницкого; он был по выпуску из Академии на несколько лет моложе меня, встречались мы с ним до сего времени исключительно на служебной почве, но, судя по рассказам его сверстников, в числе которых, между прочим, был оставивший после себя такую завидную память, Л. В. Марков, Довбор был любим своими товарищами за свою прямоту и независимость. Несомненно, он не годился на роли Сераковского, Звеждовского, Огрызки
{183} и других мрачных героев кровавой эпопеи 1863–1864 годов. Военный по призванию, он посвятил себя военной службе. Честолюбивый по характеру, он устранил препятствие, которое, по всей вероятности, мало тревожило его, и добросовестно служил в рядах русской армии, не помышляя о восстановлении «ойчизны».
За столом, кроме семьи Довбора и его адъютанта Шебеко, который, по всему было видно, признавался тоже членом семьи, было еще три польских офицера, прибывших в Познань по служебным надобностям. Один из них был поляк из русской Польши, два других – познанские, не говорящие по-русски. Поэтому разговор за столом велся частью по-русски – для меня, частью по-польски для них.
После завтрака я удалился с Довбором в его кабинет, где по его просьбе досказал ему мою историю, причем счел своим долгом предупредить его, что мне было отказано в разрешении на выезд в Германию, и высказал опасение, как бы не вышло какой-либо неприятности ему, если он своей властью даст это разрешение. Но это обстоятельство не произвело на него никакого впечатления.
– Эх, у меня уже столько неприятностей с ними, что одна лишняя не много прибавит. Когда я нужен, ухаживают за мной. Недели две тому назад на вашем месте сидел сам Падеревский и чуть ли не со слезами на глазах просил меня уделить из моих войск хоть что-нибудь и выручить их в Галиции, где Павленко
{184} сильно поприжал их. А как прошла беда – начались опять шпильки и придирки.
Побеседовав со мной около часу, он обещал разузнать, с каким поездом мне удобнее будет завтра продолжать мой путь, если я так уж тороплюсь, и показал мне комнату, приготовленную мне для ночлега, и посоветовал отдохнуть, а сам снова отправился по своим делам.
Не имея привычки спать днем и вместе с тем не желая стеснять гостеприимных хозяев своим присутствием, я пошел побродить по городу и часам к семи, незадолго до обеденного часа, вернулся. Довбор-Мусницкий был уже дома и сообщил мне, что завтра в восемь часов утра отправляется экстренный поезд с американским полковником, председателем союзнической разграничительной комиссии, на которую прибудут из Крейца немецкие делегаты, что он уже командировал Шебеко к этому полковнику с просьбой принять меня на поезд и содействовать моему дальнейшему следованию в Берлин как члену русского Красного Креста.
К обеду собрались те же лица, что были за завтраком. Шебеко привез вполне благоприятный ответ от американца, и я тут же получил форменное разрешение за подписью Довбора на выезд в Германию.
Когда встали из-за стола, Довбор отвел меня в сторону и сказал мне:
– Завтра я очень рано отправляюсь на смотр. Нам уже не придется увидеться, а у меня есть к вам просьба.
Я с удивлением посмотрел на него, недоумевая, о чем может просить он, всесильный ныне генерал-губернатор целой провинции, у меня, бездомного бродяги?
– Ваше Превосходительство, – начал он, – доставьте мне удовольствие, примите от меня посильную помощь, я теперь при деньгах, а ваши финансы, наверное, неважны. Прошу вас, сделайте мне это одолжение.
Я был тронут до слез его сердечным предложением и, пожав с чувством его руку, ответил, что глубоко ценю его доброту и чуткость и не отказался бы от помощи, если бы действительно нуждался, но у меня совершенно достаточно для проезда в Берлин, а там меня устроят, недаром же меня туда вызвали.
