– Не думаю, не далее как третьего дня сам слышал, как государь сказал: «Воейков, со своей вечной сигарой? Никогда!»
А через два дня после нашего разговора Воейков был назначен.
В беседе со мной Воейков утверждал, что он всегда устранялся от всего того, что выходило из сферы его прямой обязанности охранять особу монарха, что ему совершенно ложно приписывали влияние на государя при поддержке Распутина, что слухи об этом злонамеренно распространялись его врагами, к числу которых он причислял, как он их называл, «черногорок», то есть великих княгинь Анастасию Николаевну и Милицу Николаевну
{201}. О них он говорил с нескрываемым раздражением, называл их фальшивыми и интриганками. Рассказывал, как они с самого начала старались овладеть государыней, когда она только что прибыла в Россию, как ухаживали за нею, как старались услужить ей, не брезгуя даже такими заботами, которые обычно возлагаются на горничных, и как успели на первых порах в этом. Государыня искренно поверила их преданности и очень благосклонно относилась к ним. Говорил, что Анастасия Николаевна для того, чтобы склонить государыню содействовать разводу ее с герцогом Лейхтенбергским
{202}, чего государыня принципиально, конечно, не одобряла, не остановилась даже перед тем, чтобы симулировать свою беременность, и молила ее помочь ей покрыть венцом содеянный грех. Только после того, когда открылся этот обман, государыня прозрела и отшатнулась от них, тогда они начали всячески вредить ей и были главной причиной охлаждения между государем и великим князем Николаем Николаевичем
{203}, который всецело подпал под их влияние и на все смотрел их глазами.
Другим bête-noire
[114] у Воейкова был гетман Скоропадский. Здесь причина раздражения и чуть ли ни ненависти была чисто личного характера. Дело в том, что Воейков, как и многие другие, искавшие в 1918 году спасения из большевистского рая в Украине, оккупированной немцами, оказался в Киеве. Как бывший однополчанин и старший товарищ Скоропадского по Кавалергардскому полку, он, естественно, ожидал встретить в Киеве если не могу щественное содействие, то, во всяком случае, радушный прием. Но Скоропадский на его просьбу об аудиенции поручил объяснить ему, что по политическим причинам не может удовлетворить его просьбы и не принял его.
Когда я заметил на это, что, быть может, Скоропадский действительно должен был, на первых порах, быть очень осторожным в своих действиях, так как я, по личному знакомству со Скоропадским, не могу допустить, чтобы он серьезно возомнил себя повелителем независимой Украины, и уверен, что он принял этот пост как русский патриот, чтобы спасти хоть часть России из когтей 3-го Интернационала
{204}, то Воейков возразил мне на это:
– Так вы не знаете Скоропадского, это честолюбец. Павло Первый совершенно серьезно мечтал создать свою династию в новом государстве, и кто знает, если бы немцы победили, быть может, ему это и удалось бы, а об России он мало печалился. Ну, теперь большевики поставили его на свое место, – добавил он не без злорадства. – Теперь он под фамилией Цуккерманна такой же беженец, как и мы с вами.
В один из первых дней моего пребывания в Берлине встретил я еще одно лицо, которое никак не ожидал здесь увидеть. Проходя утром через приемную комнату миссии, всегда очень многолюдную, так как ежедневно туда приходило очень много народу, главным образом из числа военнопленных, за разного рода справками, я мельком увидел человека высокого роста, который смутно напомнил мне генерала Вальтера
{205}, бывшего начальником штаба армий Западного фронта при генерале Балуеве. Но Вальтер носил бороду; последний раз я его видел на Университетской набережной в начале 1918 года. Как узнал от него тогда, он работал в качестве переводчика при Главном управлении Генерального штаба и поведал мне свои планы: основаться со своей семьей на Дальнем Востоке, приобретя там заимку. С места ему писали, что там все спокойно, больших имений нет, земли вдоволь, почвы для аграрных беспорядков не существует, семья из нескольких человек может легко прокормиться. Последний вопрос, столь острый во время тогдашней постоянной проголоди в Петрограде, по-видимому, в особенности побуждал его к этому шагу. Семья его должна была уже на днях отправиться во Владивосток, и он предполагал, закончив некоторые личные дела, вскоре последовать за ней.
