Междусоюзническая комиссия, взявшая это дело в свои руки, командировала своих представителей в эти лагеря, где были образованы из состава военнопленных офицеров органы управления лагерями, на которых лежала ответственность за внутренний порядок в них, за немецкими властями же была оставлена лишь забота об их продовольствовании.
Заведующие лагерями должны были собирать сведения о составе военнопленных по национальностям и местожительству и опрашивать их о том, куда они желают быть отправлены: или на один из противобольшевистских фронтов, или в Советскую Россию, или во вновь образованные государства и области, отторгнутые от России.
Принципиально никакого понуждения к отправке на противобольшевистские фронты не производилось, фактически, в силу обстоятельств, оно выражалось в том, что отправление в Советскую Россию было сопряжено с большими проволочками. Эшелоны военнопленных провозились через Литву, так как Польша, воевавшая в то время с большевиками, естественно, их не пропускала. Литва же принимала эти эшелоны только по получении согласия советского правительства на прием эшелонов и по присылке необходимых для сего поездов. Процедура очень длительная, и поэтому многие военнопленные, истосковавшиеся по родине и мечтавшие только о том, как бы скорее ступить на родную землю, избирали для этого кратчайший путь, заявляя о своем желании быть отправленными для борьбы с большевиками; отправляли их или на Западный фронт из Штеттина
[119], Балтийским морем, или на Северный через Архангельск. Значительная часть добровольцев этого сорта по прибытии на фронт при первом же удобном случае переходила большевикам, и главнокомандующие фронтами, генералы Миллер и Юденич, неоднократно просили о том, чтобы подбор посылаемых им подкреплений производился возможно тщательнее, если же это недостижимо, то лучше совсем их не посылать. Заявление вполне справедливое, но комиссия, озабоченная лишь скорейшей ликвидацией военнопленных, принимала эти заявления к сведению, сообщала их для руководства заведующим лагерями и продолжала отправки по-прежнему.
Для репатриации уроженцев Крыма, Кавказа и южных губерний было снаряжено семь пароходов из секвестрованных судов турецкого торгового флота, вместимостью от тысячи до двух тысяч человек каждый. Пароходы эти успели совершить только один рейс, из Гамбурга в порты Черного моря. Какую оценку дал этим подкреплениям генерал Деникин, мне узнать уже не пришлось, так как они отбыли из Германии в конце августа, а в конце октября я уже покинул Берлин.
Немало способствовали такому поведению военнопленных большевистские агенты, частью лично проникавшие в лагеря, при безучастном отношении к этому немецких властей, частью снабжавшие нижних чинов лагерей обильной литературой, в которой, конечно, не жалелось красок для описания всех прелестей заманчивого совдепского рая. Как горько сожалели потом многие из попавшихся на эту удочку!
В особенности это касалось тех, которые были отпущены на сельские работы к помещикам и фермерам и вернулись в лагеря только для того, чтобы не пропустить своей очереди отправки. Если жизнь в лагерях при скудном и однообразном питании и точно регламентированной программой дня была тягостна для наших солдат, то те сельские работы, на которые охотно командировались более надежные люди, вовсе не тяготили их: питание было обильное и разнообразное, работы – привычные, сама обстановка напоминала домашний быт далекой родины, к тому же еще в лучшем виде. Много полезного для себя вынес наш простолюдин из этого пребывания в среде немецких земледельцев, многому хорошему научились они у образцовых немецких хозяев, и какой контраст увидели они у себя дома, когда наконец дорвались до родины! Когда я жил еще в деревне, под большевистским игом, летом 1917 года, в наши места возвратилось довольно много военнопленных как из Германии, так и из Австрии. В то время большевизм в деревне не успел еще развернуться во всей своей красе, но и то, что они застали, заставляло многих из них раскаиваться, что поспешили вернуться на родину.
«Знал бы – переждал бы лучше там, пока вся эта разруха кончится», – лично слышал я от многих из них.
Не предчувствовали они, впрочем, как большинство, что чем дальше, тем все хуже и хуже будет, а то, пожалуй, и не вернулись бы на родину. Впоследствии, в бытность мою в Аргентине, мне приходилось встречаться с русскими рабочими, которых война застала на заводах в Соединенных Штатах и которые войной были отрезаны от родины. Как только представилась возможность вернуться домой, большинство из них, бросив хорошие места, где работа шла еще полным ходом, и наскоро ликвидировав свое имущество, ринулись на родину. Первое разочарование ожидало их на границе, где заставили их обменивать американские доллары по номинальному курсу на рубли.
«Хорошо еще, – говорил мой собеседник, – что добрые люди еще в Германии предупредили нас об этом, и мы постарались припрятать нашу валюту, а то ограбили бы дочиста».
В деревне, за первыми радостными днями встречи со своими близкими после многих лет разлуки, последовал ряд неприятных сюрпризов. Скатывание сельских комитетов все более и более к низам бщества, пока они дошли, наконец, до подонков деревни, делало положение новоприбывших, на которых смотрели с завистью, как на богатеев, час от часу ужаснее. Полное бесправие и беззащитность, с одной стороны, и полный произвол – с другой, вынудили их бежать во что бы то ни стало из обетованной земли. «Счастье наше, – говорил мой собеседник, крестьянин Игуменского уезда Могилевской губернии
[120], – что у нас еще сохранились припрятанные доллары и мы были неподалеку от польской границы. Было нас, односельчан приехавших, восемь человек; собрались мы одной ночью тайком и решились ехать назад. Один из нас, старик, решил остаться: „Я, дескать, стар, куда мне мыкаться еще по белу свету. Недалеча и смерть моя, пусть хоть схоронят-то в родной земле. Берите себе мои доллары, я и без них как-нибудь дотяну, вам они нужнее”». Собрали мы складчину, подговорили жидков, что все ходы и проходы через границу знают. Да так, в жидовских балагулах, в сене да во всяком барахле закопавшись, с грехом пополам, страху натерпевшись, перебрались в Польшу. Много денег жидкам оставили, да и за то спасибо им, что живыми вывезли. Немало денег в Польше тоже прожили, парохода и всяких разрешений дожидаючись. Потом фрахт остальное съел. Назад в Штаты нас не приняли, пришлось по другим местам разбрестись. И вот приехал я сюда без копейки в кармане. Все, что накопил, горбом своим заработал, все прахом пошло, и на что, на то, чтобы посмотреть, как своя родная деревня вверх дном опрокинута; посмотреть на нее, да и плюнуть».
Казалось бы, что такие люди могли бы остеречь других, ожидающих допуска в советский рай, но, во-первых, счастливцы эти были из ближайших пограничных губерний, из которых побег был еще возможен и не были земляками главной массы военнопленных, уроженцев великорусских губерний, и их мало слушали. Во-вторых, если бы каким-либо чудом и удалось вырваться кому-либо из побывавших в Совдепии и вкусивших прелести нового строя, то навряд ли и его послушали бы. И так в общем солдатская масса военнопленных внутренне тяготела к большевикам, и совершенно неосновательны были надежды тех, которые полагали, что военнопленными можно воспользоваться как готовым материалом для подавления большевиков, подобно тому, как в 1871 году освобожденными из германского плена французскими солдатами была подавлена Парижская коммуна. Упускали они из виду то важное обстоятельство, что тогда была профессиональная армия, теперь же – народная.
