Наряду с этим, в лучшем случае, безразличным, а вообще, благоприятным настроением солдатской массы к большевизму, надо отметить некоторые случаи проявления патриотизма и приверженности к России со стороны инородцев.
В одном лагере, куда были собраны для отправки на родину молдаване Бессарабской губернии, военнопленные отказались от отправки, когда до них дошла очередь, на том основании, что губерния занята еще румынами и они предпочитают выждать освобождения ее от иноземной оккупации.
Я был еще мальчиком, когда после Русско-турецкой войны 1877–1878 годов произошло присоединение Бессарабии к России, и не припомню, сопровождалось ли оно какими-либо антирусскими беспорядками. Если же таковые и были, то они, по всей вероятности, инсценировались агентами румынского правительства, которое никогда не могло простить России этой аннексии.
Народная масса, думается мне, всегда тяготела к России. В бытность мою в Военно-учетном комитете Главного штаба через мои руки проходили сведения о румынских дезертирах. Соглашение о взаимной выдаче дезертиров суще ствовало у нас только с Германией со времени близких отношений между императором Александром II и Вильгельмом
[121]. С Румынией такого соглашения не было, и румынские дезертиры находили приют у своих сородичей в России. Средним числом около двухсот человек в год перебегало к нам, покидая навеки свою родину. Для Румынской армии цифру эту надо признать значительной. Случаев дезертирства бессарабцев из нашей армии не наблюдалось, во всяком случае, если они и были, то не превышали нормы уроженцев великорусских губерний.
Лейб-гвардии Саперный батальон, в котором я начинал свою службу, комплектовался в значительной степени бессарабцами, которые по своей внешности – брюнеты с синими глазами – соответствовали типу батальона, строго соблюдаемому в былое время в частях гвардии
{223}. Все это был славный, симпатичный народ, только, к сожалению, наполовину неграмотный.
Новое поколение, подросшее за 35 лет владения нашего Бессарабией, сроднилось с Россией, и не хотели они менять своего подданства. Не знали они, что ожидает их на родине, не предчувствовали они, как через несколько лет будут завидовать им соседи их Подольской губернии, которых при попытке вырваться из советского рая сотнями расстреливала красная пограничная стража.
Подобно молдаванам, не торопились возвращаться на родину солдаты из русских уроженцев Волынской и Гродненской губерний, оккупированных поляками. Даже армяне и те недоверчиво относились к Армянской республике.
Теперь перейду к офицерам. Бóльшая часть военнопленных офицеров была освобождена, возвратилась на родину вскоре после заключения Брестского мира и разделила участь офицеров демобилизованной армии, и офицерские лагеря за это время опустели, но затем падение гетманской Украины, гражданские войны в Эстонии, Латвии, махновщина на юге России, первыми жертвами которых всегда являлись многострадальные офицеры, вновь наполнили эти лагеря. Большинство из них были недавние военнопленные, которые после кратковременной побывки на родине предпочли вернуться на места своего заключения. Некоторые из них вернулись в сопровождении своих семей, и лагери, таким образом, приняли характер концентрационных лагерей беженцев. Заботы о продовольствовании этих добровольных пленников и их семей принял на себя Международный Красный Крест, на германском же правительстве лежало содержание лишь тех военнопленных, которые не успели еще тронуться с места после заключения Брестского мира.
Ко времени моего прибытия в Берлин общее число русских офицеров и военных чиновников, сосредоточенных в лагерях, сколько мне помнится, достигало цифры 2000. Задача Междусоюзнической комиссии заключалась в скорейшей ликвидации их, так как, само собой разумеется, нельзя было длить это ненормальное положение до бесконечности. Немцы отворили двери темницы, а заключенные не хотят выходить из нее. Но как поступить в данном случае? Конечно, никому не было запрета устраиваться по собственному желанию в Германии, но процент покинувших лагеря по этой причине был ничтожен, и чем дальше, тем надежда на постепенное рассасывание военнопленных в самой Германии становилась все меньше и меньше: в демобилизованной стране и тогда уже предложение труда значительно превышало спрос. Применять к офицерам принудительную эвакуацию в Советскую Россию, конечно, никому и в голову не приходило: это было бы равносильно отправке их на верную смерть, на убой; у всех на свежей памяти было, какой участи подверглись два поезда военнопленных офицеров, доверчиво вернувшихся на родину в начале 1919 года: часть их погибла тотчас же по прибытии на советскую территорию, остальные же, без всякого суда, были разосланы по разным местам заключения. Быть может, подобные слухи и страдали преувеличением, но другие вполне достоверные акты бессмысленной жестокости советского правительства делали их очень вероятными. У какого правительства хватило бы духу, чтобы при этих условиях изгонять людей, нашедших приют в его стране? Пожалуй, только советское правительство было бы способно на это, но, слава Богу, оно было по ту сторону границы.
Вследствие этого роль междусоюзнической комиссии сводилась к тому, чтобы, с одной стороны, так сказать, деликатным образом, неустанно напоминать военнопленным, что пора и честь знать; с другой стороны, предоставлять выбор направления для эвакуации и облегчать осуществление выраженных ими желаний.
Для этой цели на заведующих лагерями было возложено составление опросных списков, в которых против каждой фамилии обозначалось, куда данное лицо хочет ехать.
С некоторой горечью должен отметить здесь мелкую подробность. Когда в комиссии зашла речь о форме этих листов, один из членов ее возбудил вопрос: должна ли фигурировать в листе собственноручная подпись офицера или достаточно отметки заведующего лагерем. Генерал Малькольм, председатель комиссии, выразил полное недоумение, к чему требовать собственноручную подпись, разве недостаточно словесного заявления офицера. В конце концов остановились на собственноручной подписи, но… к сожалению, и этого оказалось недостаточно: было несколько случаев, что подписавшиеся на заявлении отказывались ехать, когда до них доходила очередь. К этому прискорбному явлению, насколько легкомысленно относились наши офицеры ко хранению достоинства и чести русского офицера, в чужой стране и на глазах представителей иностранных армий, я вынужден буду вернуться ниже.
