Французы, как и многие другие иностранцы, за исключением, пожалуй, немцев, не могли или не хотели отличать правых от виноватых. Позорный Брестский мир они ставили в счет всему русскому народу и, естественно, с укором смотрели на всех его представителей. Забыто было все, что было сделано русской армией во время войны. Забыто было наше безумное вторжение в Восточную Пруссию, вынудившее немцев перебросить часть своих резервов на восток и способствовавшее тем самым успеху французов на Марне; забыт был тяжелый для нас 1915 год, когда мы, не имея боевых припасов, бросали навстречу врагу сотни тысяч полувооруженных людей и тем приковали к нашему фронту значительные силы врага во время верденских боев
{230}; забыто было Брусиловское наступление, обошедшееся нам в 500 тысяч выбывшими из строя, но спасшее Италию, бывшую на краю гибели; забыта была, наконец, и доблестная служба не покинувших свои знамена людей из наших войск, бывших на французском фронте, из которых был сформирован особый легион; последние, пожалуй, менее других испытывали горькое чувство незаслуженного недоверия, скажу даже больше – презрения, так как немного их осталось на свете, сложив свои кости за чужое уже для них дело, исключительно во имя воинской чести.
Русским беженцам был закрыт доступ во Францию. Даже на временное пребывание разрешения давались с большим трудом и обставлялись всякого рода гарантиями. Поэтому, разрешая проезд через свою территорию целой партии русских офицеров, французское правительство приняло все меры к тому, чтобы никто из этого эшелона не застрял во Франции во время пути. С каждого члена партии, и мужчин и женщин, были взяты именные подписки с собственноручной подписью и казенной печатью, в которых данное лицо чуть ли не клятвенно обещало не оставаться во Франции после отхода парохода «Могилев».
Наконец все было улажено, и 29 октября вечером часть эшелона покинула Берлин, подбирая по дороге остальных пассажиров на промежуточных станциях. Утром следующего дня были в Кельне, который был оккупирован французами и англичанами и где была пересадка на французский поезд.
Французский генерал, начальник расположенной в Кельне дивизии, к которому, как к начальнику гарнизона, я должен был явиться для получения документов для бесплатного провоза эшелона по железной дороге, принял меня очень любезно и пригласил к завтраку, на котором присутствовали его жена и дочь.
Английского представителя я не видел, так как он был в отсутствии, но от него явился офицер, принесший мне две тысячи франков с просьбой раздать их от имени английского короля в пособие нуждающимся членам эшелона.
Я выразил ему, словесно и письменно, для передачи его начальнику, нашу глубокую признательность за трогательное отношение к нам Его Величества, с просьбой довести ее до сведения его монарха.
Вечером того же дня мы отправились в дальнейший путь, но тут произошла некоторая неприятность: багажный вагон с вещами бывших военнопленных где-то затерялся, и к отходу нашего поезда его не могли разыскать. Курьезный факт, мы – беженцы, были все, не исключая и семейных, совершенно налегке, немудреный багаж наш находился при нас, в пассажирских вагонах, действительно, о нас можно было сказать «omnia mea mecum porto»
[123], – военнопленные же за время пребывания в плену успели обрасти довольно порядочным скарбом и везли с собой тяжелые сундуки. После тщательных поисков в Кельне дали телеграммы во все узловые станции Германии с просьбой экстренно дослать затерявшийся вагон, но ждать его было некогда: маршрут наш был рассчитан так, чтобы прибыть в Брест накануне отхода «Могилева».
Ночью пересекли французскую границу. Таможня удовлетворилась предъявленным мной удостоверением о назначении нашего эшелона, и никакого осмотра не было. Ранним утром проехали опустошенную зону бывших позиций. В то время не успели еще приступить к выплате пресловутых «réparations»
[124], которые так сильно дают себя знать до сих пор не только побежденным, но и победителям. Картина действительно была безотрадная: на месте деревень и маленьких городков – куча мусора, остовов зданий даже не сохранилось, очевидно, дерево и кирпич пошли на оборудование окопов. От бывших рощиц сохранились лишь пни, да кое-где одиноко торчали искалеченные, расщепленные стволы. Зрелище это отчасти было не ново для меня: во время моего бегства из Совдепии мне пришлось пересечь пешком зону наших и немецких позиций, и там разрушения были значительны, но не достигали такой степени, как здесь. В некоторых местах даже почва была сплошь вспахана разрывами снарядов тяжелой артиллерии.
Около двух часов дня мы прибыли в Париж на вокзал Монпарнас
[125]. Вечером того же дня, в десять часов, как я узнал на вокзале, мы должны были отправиться дальше с Северного вокзала
[126], но сборный пункт и посадка были назначены на Монпарнасе, откуда нас должны были передать на Северную дорогу.
Я произвел проверку состава эшелона. Все были налицо. Напомнил членам эшелона о данной ими подписке, просил их собраться непременно к девяти часам, а сам отправился к генералу Щербачеву, чтобы доложить ему о прибытии эшелона.
Генерал Щербачев жил в районе Этуаль
{231}. Не быв никогда в Париже и не знакомый вовсе даже с планом его, я доверился благодетельному метро и любезности пассажиров, в надежде, что язык и до Киева доведет. Все обошлось благополучно, и я быстро и без напрасных блужданий нашел квартиру генерала Щербачева и, к счастью, застал его дома. Выслушав мой доклад, генерал Щербачев несколько удивил меня своим вопросом:
– Итак, по сдаче вашей партии в Бресте генералу Бобровскому
{232}, который привел эшелон из Нью-Маркета, вы возвращаетесь в Берлин? – Я изобразил немой вопрос. – Разве вы не получили моей телеграммы? Я назначил вас председателем комиссии по приему от немцев военной добычи, захваченной ими на нашем фронте, и для отправления ее к Юденичу и Деникину. Телеграмма была послана мною еще третьего дня. Странно, что она вас не застала.
