Бобровский собрал на тайное совещание старших чинов эшелона, и после долгих споров о том, нужно ли что либо предпринимать по этому поводу или нет, остановились, как большей частью бывает, на полумере. Решили, не придавая делу огласки и не производя никаких расследований по поводу пресловутой организации, ограничиться установлением ночных дежурств для предупреждения каких-либо преступных выступлений. Была установлена очередь по четыре человека на ночь с тем, чтобы каждый из них бодрствовал по два часа и будил для смены следующего дежурного с передачей ему заряженного браунинга.
Я не возражал против этой меры ввиду того, что она устанавливала некоторое подобие казарменного порядка на пароходе, по существу же не признавал ее действительной, ибо никто не мог поручиться за то, чтобы кто-либо из дежуривших не принадлежал к тайной организации, если таковая существовала.
Капитан парохода, не приглашенный на это совещание, счел эту меру направленной специально против команды и обиделся. Это положило начало его недоразумениям с Бобровским, столь обострившим их отношения к концу плавания.
Большинство чинов эшелона отнеслось к этой мере неприязненно, считая ее вздорным капризом начальника эшелона, и многие, под тем или другим предлогами, старались уклоняться от докучного дежурства; другие же просто-напросто не выполняли наряда. Бобровский пытался было принимать принудительные меры, но они не имели успеха. Так, например, за уклонение от дежурства одного артиллерийского капитана он не разрешил ему съезда на берег в Коломбо
[140], но тот не обратил никакого внимания на это запрещение, и в числе многих других съехал на берег. Узнав об этом, Бобровский выразил свое порицание спутникам виновного по каюте, среди которых было не сколько штаб-офицеров и один генерал, укорив их в том, что они даже не пытались воздействовать на последнего.
Быть может, по существу и по старым понятиям о дисциплине, укор был справедлив, но при современной обстановке, когда революционный яд, разложивший низы нашей армии, проник кое-где и выше, этот прием только испортил дело. Оскорбленные незаслуженным, по их мнению, служебным порицанием, некоторые из этих лиц пришли ко мне жаловаться на начальника эшелона. Конечно, мне следовало бы заткнуть уши и не выслушивать этих незаконных жалоб, но я, памятуя постоянно, что на первом месте должна быть благополучная доставка эшелона во Владивосток, для чего необходимо всячески избегать каких-либо осложнений, постарался в примирительном, по возможности, тоне выяснить им неосновательность их возмущения против Бобровского, на котором лежит ответственность за порядок в эшелоне. Когда же один из них (генерал Блюмер) серьезно заявил мне, что Бобровский, по свойству своего характера, не справится с этой задачей и было бы гораздо лучше, если бы он уступил свой пост мне, иначе, утверждал он, можно ожидать открытого возмущения среди чинов эшелона. Я ответил ему на это, что крайне удивлен услышать из уст его, старого военного, подобные слова, что никогда не позволил бы себе советовать генералу Бобровскому слагать с себя возложенную на него ответственность и добровольно покидать свой пост, что же касается открытого возмущения, то этому я не верю, а если бы такое и произошло, что оно встретит во мне и во многих лицах, за которых я могу поручиться, самых решительных защитников законной власти и противников всякого выборного начала, пущенного в моду нашей злосчастной революцией. Блюмер сконфуженно забормотал что-то вроде того, что я не так его понял, и поспешил замять разговор, принявший столь неприятный для него оборот. Привожу этот случай для того, чтобы показать, каково вообще было настроение в эшелоне и насколько ненадежный элемент представлял его состав.
Красное море прошли мы благополучно. Погода по времени года была сравнительно прохладная, и мы не испытывали той духоты, которая столь характерна для этого бассейна, протянувшегося между раскаленными песками Африки и Аравии. Сделали остановку в Адене
[141] для приема угля и затем вступили в сапфировые воды Индийского океана. Переход от Адена до Коломбо один из самых длинных, сколько мне помнится, около девяти дней.
На этом переходе к картам и лото присоединились более осмысленные развлечения. Среди молодежи возникла мысль устраивать живые картины, ставить небольшие театральные сценки. Нашлись и художники, и актеры, и актрисы, и рассказчики анекдотов. В дни, не занятые этими номерами, некоторыми лицами делались сообщения о виденном и пережитом ими во время революции и Гражданской войны. Начальник эшелона просил только докладчиков ограничиваться фактической стороной и избегать по возможности политических credo
[142], так как состав эшелона в этом отношении был довольно пестрый. Сообщения эти делались по вечерам, или в столовой, или, когда жара стала донимать основательно, на открытом воздухе. Благодаря этому то нервное настроение, которое царило в Красном море, мало-помалу рассеялось. Начало оно проявляться вновь лишь с приближением к берегу. Полковник Потехин в промежутках между бриджем и винтом
[143], за которыми он проводил по чти круглые сутки, вновь начал говорить о большевистских заговорах, о большевистских агентах, ожидающих нас в Коломбо, и тому подобных страстях. Единственное, чего действительно следовало опасаться, так это дезертирства. По некоторым сведениям, предшественник «Могилева», прошедший по этому же пути и с таким же грузом месяца четыре тому назад, растерял немало народу по дороге, но это обстоятельство вносило и некоторое успокоение: надо полагать, что английская полиция, умудренная опытом, примет более действительные меры против незваных гостей.
В Коломбо мы простояли два дня. Некоторые из более состоятельных пассажиров воспользовались этим временем, чтобы съездить по железной дороге в Канди
[144], древнюю столицу султаната, расположенную на берегу живописного озера, почти в центре острова. Но я лишил себя этого удовольствия по той же причине, которая заставила меня отказаться от поездки из Порт-Саида в Каир. Ограничился тем, что побродил по городу и ближайшим окрестностям, не посетив даже «Mount Lavinia»
[145] – красивое местечко на берегу океана в семи километрах от Коломбо, где побывал в 1906 году.
В Коломбо мы простояли почти двое суток; к вечеру второго дня, накануне отплытия, назначенного, как обычно, на заре, при поверке наличия пассажиров недосчитались, сколько помнится, только двух человек из английской группы. При общем малопатриотическом настроении эшелона утечку эту нельзя было признать значительной; я ожидал худшего; надо полагать, английская полиция не дремала.
