Касательно моего предположения о предоставлении могилевским пассажирам возможности устройства где-нибудь на чужбине, посол высказался в том смысле, что для этого необходимы средства, и немаленькие, которых в его распоряжении нет. После долгих обсуждений всякого рода способов ликвидации «Могилева», остановились на том, что посол со своей стороны сделает попытку изыскать денежные средства, нас же просил, в мере возможности, сократить состав эшелона путем отправки во Владивосток всех, во-первых, желающих, во-вторых, тех, присутствие которых в составе эшелона, по тем и другим причинам, признается нежелательным и, в-третьих, тех, для которых мера эта сопряжена с меньшим риском.
Таким образом, вопрос о «Могилеве» остался нерешенным: остановились, как это большей частью бывает, на полумере. Первая категория, то есть категория желающих, после бывших уже отправок не обещала быть значительной. Отправление второй категории, то есть принудительная эвакуация нежелательного элемента, сулила большие неприятности начальнику эшелона, дисциплинарная власть которого была очень эфемерна, а авторитет сильно пострадал за время плавания. Отбор третьей категории был очень гадателен, а главное, субъективен, и тут надо было ожидать больших осложнений. Но как-никак, возвратившись в Моджи, мы привезли все-таки некоторое облегчение для семейных членов эшелона: им не угрожала немедленная отправка во Владивосток, они оставались до последней очереди, а это уже много значило в то тревожное время, когда обстановка роковым образом менялась чуть ли не ежечасно; всякая отсрочка, как бы она ни была мала, могла существенным образом повлиять на судьбу человека.
В бытность мою в Токио я узнал от полковника Подтягина, что генерал Розанов
{256}, комендант Владивостока, назначенный на эту должность еще адмиралом Колчаком и пользующийся большими полномочиями, ликвидировал своей властью большие запасы казенного хлопка, находящегося в порту, продав его японцам за весьма крупную сумму, что-то вроде 600 или 800 тысяч йен, и тем создал свою местную валюту. Зная Розанова по академии, а потом по службе в Генеральном штабе, я написал ему, с ведома Бобровского, полуофициальное письмо, в котором, изложив ему вкратце историю могилевского эшелона и обрисовав то положение, в котором оказались, как бы между небом и землей, члены его, я просил его прийти им на помощь, причем, исходя из наличия к тому времени эшелона и тех минимальных средств, которые необходимы для каждого человека, чтобы добраться до ближайшей страны, готовой его принять, и иметь еще запас месяца на два жизни, определил необходимое пособие в 60 тысяч йен. Особенной надежды на удовлетворение моей просьбы, по правде говоря, я не имел: во-первых, не был уверен в размерах той суммы, которую мне назвали, зная, насколько все склонны преувеличивать; во-вторых, не без основания полагал, что у Розанова во Владивостоке немало лиц, забота о которых гораздо ближе к его сердцу, чем судьба чуждого ему могилевского эшелона. Впоследствии оказалось, что я был прав и в первом, и во втором предположении.
Но вот дни проходят за днями, а ничего нового нам не приносят. Сидим по-прежнему на «Могилеве». Весь февраль протек без перемен, отправили еще небольшую партию во Владивосток: гардемаринов, летчиков и десятка два молодых офицеров и зауряд-прапорщиков.
Начинаем подумывать, что и нам очередь придет. Верный своему обещанию, я твердо решил отправиться во Владивосток с чинами партии, вывезенной мной из Германии. Многие из членов эшелона, знакомые с историей моего бегства из Советской России, каждый по-своему хотели мне оказать помощь в том опасном положении, в котором я мог бы оказаться в случае перехода Владивостока во власть большевиков. Один молодой гражданский инженер, не имеющий за собой преступного прошлого, с точки зрения большевиков, предлагал мне сойти за его отца. Другой, обеспечивший себя целой коллекцией подложных паспортов (хорош гусь), предлагал поделиться своим сокровищем. Но я с благодарностью отклонил первое предложение и категорически отказался от второго, предоставив себя всецело воле Божьей.
Во всем остальном жизнь на пароходе текла прежним порядком. В обычные часы – утренний чай, обед и ужин. Китайцы по-прежнему прислуживали за столом. Мой благодетель Сю Кай, как я уже упоминал выше, подкармливал меня добавочными порциями.
Кстати, укажу здесь на своеобразное проявление патриотизма со стороны южных китайцев и ненависть их к японцам: артель просила капитана не выдавать им жалованья, которое они обычно получали еженедельно, до тех пор пока они находятся в Японии, для того чтобы не тратить здесь своих денег и не обогащать японцев; поэтому они почти не съезжали на берег.
Наступила весна. Погода стала гораздо мягче; чаще проглядывало солнце. Тянуло на берег, но удовольствие это нельзя было доставлять себе очень часто; пароход, как я уже упомянул выше, стоял почти посреди пролива, несколько ближе к Моджи, и, чтобы попасть в город, надо было переезжать на сампане (небольшая лодка, управляемая одним кормовым веслом). Два-три перевозчика постоянно дежурили у парохода, но переезд стоил 50 йен, а для нас это были деньги. Правда, по прибытии в Моджи все пассажиры получили небольшое пособие от казны, сколько помнится, в среднем по 25 йен на человека, но соблазнов было много: одни миканы, как называются сладкие, бескосточковые мандарины, заставляли раскошеливаться самых скупых; незатейливые японские сласти и пиво, предлагаемые японками, раскинувшими свои лари на палубе, неудержимо тянули к себе тоскливо слоняющихся из угла в угол пассажиров. Скудное пособие растаяло быстро. Дошел черед до сбережений, припрятанных на черный день. Когда же у слабохарактерных людей и этот источник иссяк, началась ликвидация того, что признавалось излишним. Более богатыми в этом отношении были так называемые англичане. Они были снабжены двойным комплектом обмундирования из весьма добротного материала цвета хаки. Этот модный военный цвет был в большом спросе повсюду, и японские маклаки
[153] давали за предлагаемый товар очень приличные деньги.
