Предаваясь элегическим размышлениям, он дошел до реки и уселся на крутом бережку, жуя соломинку. Когда сидеть надоело, он улегся на жухлую траву и вытянул ноги. Бездумная вялость, охватившая его после недавних событий, все не проходила. Как бы ни было ему хорошо у бабы Маши, это не спасало от ощущения потерянности, а еще – слабости и собственной тупости. Сначала он думал, что не хочет ничего вспоминать, а потом понял, что просто не может ни о чем думать. Не может, и все тут. Способность мыслить, казалось, атрофировалась навсегда, окончательно и бесповоротно.
Стресс у него, что ли? Надо же! А считал себя сильным! Смелым! Решительным и деловым! Крутым, одним словом! И что же от всего этого осталось? Валяется целый день, как вареная сосиска, и постепенно тухнет! А еще винодел! Виноделу нельзя приходить к лозам в угнетенном состоянии. Они сразу почувствуют и отзеркалят. Начнут чахнуть, болеть. Они ведь все понимают.
Неповоротливые мысли, лениво перемещаясь в будто набитом ватой мозгу, все же куда-то двигались и вдруг понемногу сместились в сторону недавних событий. Округин сразу почувствовал, как в голове запульсировала кровь, словно она не текла, а собиралась в комки и с трудом продиралась по венам.
«Ага, включаюсь понемногу! Я мыслю, следовательно, существую»!
«Королевскую лилию» Алексей сразу отдал бабе Маше. И как будто перевалил на другого непосильный груз. Всю ночь бабушка плакала. Прислушиваясь к звукам, доносящимся из соседней комнаты, Округин все думал, не пойти ли туда, чтобы поплакать вместе. От слез всегда становится легче. Или нет? Легче только женщинам, а мужикам от них становится еще тошнее? Он так никуда и не пошел. Не спал, маялся, но не пошел, решив, что надо дать человеку поплакать вволю. Смалодушничал, одним словом.
Саня позвонил как раз в разгар раздумий о собственном малодушии.
– Алексей Петрович, я тут закончил все. Завтра вылетаю в Чили.
– Зачем? – спросил Алексей, находясь во власти своих скорбных дум.
– Бочки из американского дуба не привезли. Уверяют, что затык на таможне. Я проверил. Врут.
Вот за что он любит Саню? А за то, что Саня всегда выражается ясно и коротко.
– Хорошо. Только дождись меня. Полетим вместе.
– Точно? Как вы себя чувствуете? Голова не беспокоит?
– Беспокоит, Саня. Очень беспокоит. Но еще больше меня беспокоит, что эти чертовы поставщики подводят нас второй раз. Надо с ними разобраться раз и навсегда.
– Рейс в двадцать один ноль-ноль. Успеете?
– Успею. Жди.
Округин быстро двинулся к дому.
Завтра утром он уедет, а сегодня весь вечер будет сидеть с бабой Машей на крылечке, рассматривать фотографии, которые привез с собой и те, что хранились у нее, и говорить обо всем на свете. О прошлом, о будущем. Как он мог подумать, что, будущее его больше не волнует? Оказывается, волнует! Еще как! Волнует здоровье бабы Маши, настроение, вся ее жизнь! Волнуют Оля и Саня, Наталья и ее Сергей, Владимир с маленьким Темой, Аркадий и Зинаида. Все они. Впереди еще достаточно, как говорят виноделы, винтажей, то есть лет и урожаев винограда, чтобы успеть поволноваться обо всем и обо всех.
А за Аполлинарию он волноваться не будет. Он будет ее ждать. Терпения хватит. Виноделы вообще народ терпеливый. Им без терпения – никуда.
Округин уехал рано и никуда не опоздал. Весь перелет он спал, как младенец.
Работа навалилась на него, как лошадь на цыпленка. Забылась рана на голове, пульсирующая в мозгу боль, даже горькие, как полынь, мысли притихли под грузом дел. Осень, вернее, чилийская весна пролетела настолько незаметно, что он очнулся, только когда позвонил партнер, с которым сложились почти приятельские отношения, и напомнил о планах совместной поездки в Австрию.
– Ты что, забыл, Алекс? Через три дня День святого Мартина. Нас ждут хойригеры!
Округин посмотрел на календарь. День святого Мартина австрийцы отмечают одиннадцатого ноября. Куча народу с нетерпением ждет наступления праздника, чтобы отправиться за город в деревенские таверны, называемые хойригерами, попить молодого вина нового урожая.
Черт! Уже ноябрь! Бедная его головушка, какой же в ней винегрет! Совсем потерялась в пространстве!
– Так что, Алекс? Я жду тебя в Вене?
– Да, Курт, я буду. До встречи.
Подумав, он позвонил Сане. Несмотря на то что в Португалии была уже ночь, Саня взял трубку после первого гудка.
– Хола, Алексей Петрович!
– Твой испанский улучшается с каждым часом.
– Это вы еще не слышали, как я читаю стихи Гарсиа Лорки. Чилийские дамы обрыдаются.
– Жаль, но им придется подождать. Встречай меня послезавтра в Вене. Я обещал Курту, что приеду. Нам все равно нужно обсудить новый контракт.
– Гостиница та же?
– Разумеется.
– Понял. Жду.
Алексей любил старую уютную Вену. Окна в номере отеля выходили на городской парк на бульваре Рингштрассе. Подтащив кресло поближе к окну, он уселся с чашкой кофе и стал смотреть на озабоченных туристов, застывающих в картинных позах у каждого фонтана, чтобы сделать очередное селфи.
Много лет назад, впервые попав в этот город, Округин решил обойти его пешком. Денег на экскурсии все равно не было. Он бродил до темноты и наконец в районе Венской оперы понял, что если сейчас же не найдет туалет, случится страшное. Ночью отыскать необходимое место было непросто. Минут пять он терся возле ресторана отеля «Захер», куда валом валила публика, чтобы испробовать знаменитый торт, но зайти так и не решился. В отчаянии бедолага поднялся на высокую площадку перед галереей Альбертина, решив, что сверху сподручнее оглядывать окрестности, и тут увидел, что двери музея распахнуты, и в них свободно заходят люди. Округин затесался в толпу студентов и, войдя, бросился вниз по лестнице к вожделенной туалетной комнате.
Возвращаясь, счастливец вдруг заметил, что у входа в выставочные залы нет контролеров. Люди прямо с улицы проходили внутрь. Окрыленный успехом от посещения туалета Округин зашел вслед за всеми и понял, что попал на выставку Клода Моне. Грех было не воспользоваться ситуацией. Первый круг он просто пробежал. Все ждал, когда появится охрана и выведет безбилетника, но никто его не хватал, и ценитель живописи решился на второй круг. Тогда он еще не знал, что такое «Ночь в музее», поэтому, передвигаясь по залам, все время оглядывался. В одном из помещений стены были завешаны картинами, на которых нарисован пруд с лилиями. Почему художник все время рисовал этот пруд, он тогда не знал, но лилии его потрясли. Они вовсе не были похожи на те, что цвели в деревенском пруду под Воронежем. Они были разные – строгие с четкими жесткими лепестками, чуть увядшие, словно утомленные, нежные, просыпающиеся и открывающиеся навстречу утру, – и все очень чувственные.
Он долго стоял перед полотном, на котором водяных лилий было всего две. Бело-розовые с желтоватыми серединками они словно прижимались друг к другу среди бледно-зеленых листьев на фоне синей глади пруда. Лилии были такие трогательные в своей взаимной нежности и беззащитности, что у него сжалось сердце. Тогда он не понял почему.
