Хейнерсдорф заявляет просьбу о защите сотрудников министерства пропаганды.
— Те, — говорю, — кто сложит добровольно оружие и не проявит враждебных действий против советских людей, могут быть спокойны. У них и волос с головы не упадет.
Явился полковник Вайгачев и с ним переводчик гвардии старшина Журавлев. Ставлю задачу Вайгачеву:
— Вы поедете с Хейнерсдорфом к доктору Гансу Фриче. От имени немецкого правительства Фриче даст приказ войскам о капитуляции, о сдаче войск в плен в полном порядке, с вооружением и техникой. Пусть Фриче передаст по радио всем, что советское командование приняло предложение о капитуляции и берет Берлин и весь его гарнизон под свою защиту. Вы обеспечите приезд Фриче на нашу радиостанцию и установите контроль за передачей того, что я сказал. После выступления Фриче по радио он и его ближайшие сотрудники должны прибыть сюда. Будем здесь разговаривать о дальнейшем. Ясно?
Полковник Вайгачев и старшина Журавлев, а вместе с ними и немецкая делегация направляются к выходу.
В дверях они неожиданно сталкиваются с Вейдлингом. Тот зло покосился на них и проговорил:
— Нужно это было делать раньше!
С Вейдлингом длительных переговоров не предстояло.
Вейдлинг — в очках, среднего роста, сухощавый и собранный.
Спрашиваю его:
— Вы командуете гарнизоном Берлина?
— Да.
— Где Кребс? Что он говорил вам?
— Я видел его вчера в имперской канцелярии. Я предполагал, что он покончит жизнь самоубийством. Вначале он упрекал меня за то, что — неофициально — капитуляция была начата вчера. Сегодня приказ о капитуляции дан войскам корпуса. Кребс, Геббельс и Борман вчера отклонили капитуляцию, но вскоре Кребс сам убедился в плотности окружения и решил — наперекор Геббельсу — прекратить бессмысленное кровопролитие. Повторяю, я дал приказ о капитуляции моему корпусу.
— А весь гарнизон? Распространяется ли на него ваша власть?
— Вчера вечером я всем дал приказ отбиваться, но… потом дал другой…
Чувствую, что у немцев беспорядок. Вейдлинг показывает по немецкой карте место расположения своего штаба и частей корпуса, фольксштурма и прочих. В шесть часов утра они должны были начать капитуляцию.
Входит генерал Соколовский. Разговор продолжается втроем:
— Что с Гитлером и Геббельсом?
— Насколько мне известно, Геббельс и его семья должны были покончить с собой. Фюрер тридцатого апреля принял яд… Его жена тоже отравилась…
— Это вы слышали или видели?
— Я был тридцатого к вечеру в имперской канцелярии. Кребс, Борман и Геббельс мне это сообщили…
— Значит, это конец войны?
— По-моему, каждая лишняя жертва — преступление, сумасшествие…
— Правильно. Давно вы в армии?
— С одиннадцатого года. Начал солдатом.
— Вы должны отдать приказ о полной капитуляции, — говорит Соколовский.
— Я не мог отдать всем приказ о капитуляции, так как не было связи, — объясняет Вейдлинг. — Таким образом, в ряде мест отдельные группы еще могут сопротивляться. Многие не знают о смерти фюрера, так как доктор Геббельс запретил сообщать о ней…
С о к о л о в с к и й. Мы полностью прекратили военные действия и даже убрали авиацию. Вы не в курсе событий? Ваши войска начали сдаваться, вслед за этим прибыла гражданская делегация от Фриче с заявлением о капитуляции, и мы, чтобы облегчить ее задачи, прекратили огонь.
— Я охотно помогу прекратить военные действия наших войск.
Он показывает, где еще остались части СС.
— Они хотят пробиться на север, — сообщает Вейдлинг. — На них моя власть не распространяется.
С о к о л о в с к и й. Отдайте приказ о полной капитуляции… Чтобы и на отдельных участках не сопротивлялись.
— У нас нет боеприпасов. Поэтому сопротивление долго продолжаться не может.
С о к о л о в с к и й. Это мы знаем. Напишите приказ о полной капитуляции, и у вас будет совесть чиста.
Вейдлинг набрасывает проект приказа. Присутствующие беседуют вполголоса. Вейдлинг пишет…
— Может быть, вам нужен ваш помощник? — спрашиваю его.
— О, да, да! Это будет очень хорошо! — обрадовался генерал.
Приказываю позвать начальника штаба германского корпуса. Входит рослый брюнет — с моноклем, с отличным пробором, серые перчатки. Франт франтом. Немцы советуются друг с другом. Вейдлинг хватается за голову, но пишет. Всматриваюсь в него. С гладко зачесанными назад волосами, он типично по-немецки аккуратен.
Вейдлинг молча вручает мне бумагу. Читаем… Формулировки, может быть, и не все хороши. Но ему сейчас, конечно, не до четкости формулировок. Вот что он написал:
«30 апреля фюрер покончил с собой и, таким образом, оставил нас, присягавших ему на верность, одних. По приказу фюрера мы, германские войска, должны были еще драться за Берлин, несмотря на то что иссякли боевые запасы и несмотря на общую обстановку, которая делает бессмысленным наше дальнейшее сопротивление.
Приказываю: немедленно прекратить сопротивление.
Вейдлинг, генерал артиллерии, бывший комендант округа обороны Берлина».
— Не надо «бывший», вы еще комендант, — поправляет Соколовский.
— Нужны ли формулировки о присяге? — сомневается Пожарский.
— Не надо переделывать, — сказал я, — это его собственный приказ.
Вейдлинг в затруднении, не знает, как озаглавить: призыв или приказ?
— Приказ, — говорю я.
— Сколько экземпляров отпечатать? — спрашивает переводчик.
— Двенадцать. Нет, как можно больше…
— У меня большой штаб, — говорит Вейдлинг. — У меня два начальника штаба и еще два генерала, которые были на пенсии, но пришли служить ко мне и отдали себя в мое распоряжение. Они помогут организовать капитуляцию…
Подали чай. Немцев отвели в отдельную комнату и там кормят. Мы — Соколовский, Ткаченко, Пронин, Вайнруб, Пожарский и я — вновь комментируем события последних дней и часов.
— У Вейдлинга нервный припадок, заметили? — спрашиваю я.
— А ведь ему трудно! — говорит Соколовский.
— Разумеется, — соглашается Пронин. — Но приказ хитрый. Он умело подчеркнул и присягу, и обязательства… Он вне правительства — просто «вывеска»…
Докладывают, что приказ отпечатан. Говорю начальнику штаба армии генералу Белявскому:
— На машину посадить одного нашего офицера и одного немца, дать им приказы в руки, пусть ездят по улицам и оглашают его войскам и населению.
Утро серое, прохладное. Вспоминаем о Сталинграде, шутим, курим.
