Наконец, после провалившейся высадки союзников, когда эсэсовцы патрулировали улицы и реквизировали у местных жителей дома, супруги Схорл спасли двенадцать еврейских детей. Бледных детей, месяцами живших взаперти, по одному сажали на велосипед и переправляли в надежное укрытие – сторожку лесника на Кейенбергсевег. Днем позже их вывезли оттуда, спрятав в фургоне среди тюков соломы. Все дети пережили войну, как и доверившиеся Анне и Питу Схорл взрослые.
Казалось бы, имена Пита и Анны следовало увековечить – назвать в их честь улицу, поставить памятник, – но ничего подобного не произошло. Предприятие Пита, плохо оснащенное по меркам современной пищевой промышленности, после войны развалилось. Он устроился в сельскохозяйственное училище, что для него было шагом назад. На склоне лет страдал депрессией. После его смерти в 1980 году Анна подала запрос на военную пенсию, но его отклонили.
Я читаю о постигшем Анну разочаровании: какой контраст с делом вдовы Вима Хеннайкке, начальника поискового подразделения Hausraterfassung – коммерческой организации, ловившей евреев и отправившей на смерть около девяти тысяч человек. В конце войны Хеннайкке застрелили бойцы Сопротивления, и впоследствии его вдове в качестве компенсации назначили пенсию двести гульденов в месяц.
Ваут возвращается – красная папка нашлась. Мы изучаем ее содержимое, и хозяин рассказывает мне о своих родителях и об их работе в годы войны. Прямо подо мной, говорит Ваут, под диваном, в полу есть деревянный люк, который непросто обнаружить, потому что он тщательно подогнан по стыкам половиц. Чтобы добраться до него, нужно подвинуть мебель и откинуть ковер. Этот люк ведет в выкопанный подпол. И ничего подозрительного в нем нет. Для полицейских при обыске он должен выглядеть как вентиляционное помещение для защиты от сырости. Но если лечь на живот и заползти в темноту, узкий лаз приведет к песчаной стене, а за ней окажется комната с мебелью и электрическим освещением – она-то и служила убежищем еврейской семье во время войны.
Я сижу на диване Ваута, фоном бормочет телевизор, но мир вдруг кажется мне совсем иным. Подумать только – эта потайная жизнь шла прямо под ногами у Лин, и никто не проговорился. Я снова заглядываю в книгу: с адресом «Алгемер, 33» помимо истории Лин связана судьба еще одной женщины – некой Бетс Энгерс. Ее тоже прятали у ван Ларов. Кто она такая? Лин о ней ничего не помнит. Может, это было до появления Лин? Если да, то как долго? Вспомнив, что на семейном снимке семьи ван Лар была еще одна женщина, я ищу его в своем телефоне. Да, вот и она, кудрявая, молодая, стоит позади Лин. Это и есть Бетс? Ваут не знает. Память избирательна и не всегда надежна – многое утеряно безвозвратно.
Некоторое время мы с Ваутом беседуем о его родителях и рассматриваем старые фотографии. Он записывает для меня несколько электронных адресов, принадлежащих участникам местного исторического общества – возможно, они мне помогут. Уже смеркается, когда я наконец спрашиваю Ваута: «А что вы имели в виду, когда упомянули, что родились благодаря Лин?» Эта часть истории мне все еще неясна.
– О-о. – Ваут улыбается. – Про это вам лучше расскажет моя сестра. Она теперь живет в Эде.
Мы смотрим на фотографию девочки-подростка в платье с круглым воротничком «Питер Пэн» – на руках у нее младенец в крестильной сорочке, похожий на куклу. Фотокарточка с зубчатыми краями, явно постановочная, из ателье. Но улыбка у девочки неподдельная.
– Это мы с Корри сразу после войны, – поясняет Ваут.
Аккуратными печатными буквами он записывает для меня ее полное имя, телефон и адрес и прилагает свою визитную карточку, на которой изображена голова немецкой овчарки.
– Будем на связи, – говорит он на прощание.
Я вновь качу на велосипеде по лесу – домой к дяде и тете, по дороге, которая во время войны была всего лишь лесной тропинкой. Где-то неподалеку супруги Схорл прятали группу еврейских детей в лесной сторожке.
Сегодня утром я бегал мимо мест высадки союзного десанта, мимо погребальных курганов, которым четыре тысячи лет. Отныне эти леса для меня – не только место моих детских забав. Даже деревья – и те теперь выглядят для меня иначе.
Во время войны на окраине поселка, возле отеля «Келтенвауд», росла маленькая сосна. Деревце как деревце, вот только владелец отеля регулярно выкапывал ее и сажал снова. Под его корнями размещалась деревянная конструкция вроде ящика, из которого шел ход в потайное помещение.
Лишь в 1995 году семидесятилетний Лео Дюрлахер рассказал об этом убежище в своих воспоминаниях. Со своей семьей он жил в сарае за гостиницей. Когда в гостиницу должна была заявиться полиция, срабатывал тревожный сигнал: самодельная система оповещения приводилась в действие мотором от швейной машинки. Заслышав сигнал тревоги, все четверо бежали к дереву и сидели в темноте под землей. Они накачивали воздух ручной помпой, выходившей наружу, и молча прислушивались к топоту тяжелых сапог над головой.
Из дома я звоню Корри, сестре Ваута. Она с радостью соглашается встретиться и полушутя прибавляет: «Поторопитесь, мне, как-никак, хорошо за восемьдесят».
Все эти встречи обрушиваются на меня одна за другой: с Марианной в доме 33, с Ваутом в доме 31, а теперь вот с его сестрой, которая, как выясняется, живет прямо за офисом моего дяди.
Я предлагаю приехать к ней завтра в десять утра.
– Вот это я и называю поторопиться, – отвечает Корри.
18
На следующий день дядя подвозит меня в Эде, и я иду пешком к добротному новому жилому комплексу. Квартиры с балконами спланированы специально для пожилых людей, оборудованы лифтами, подходящими для кресел-колясок. Я пересекаю парковку и оказываюсь во дворике, вымощенном пестрым кирпичом и уставленном вазонами, в которых под январским солнцем сияют анютины глазки. Местные обитатели в шапках и куртках группками сидят за металлическими столами и болтают. Указатели сообщают, где сад, медицинский центр и оформленная в современном стиле столовая под названием «Гранд-кафе». Этот комплекс – воплощение нидерландского благополучия, по части которого, когда дело касается уровня жизни пожилых людей, страна занимает первое место в мире.
Теплая квартира Корри тесно заставлена безделушками. Она высокая, в отца, и, несмотря на шутки про возраст, выглядит бодро. Нетрудно узнать молодую девушку с братиком на руках со снимка семидесятилетней давности, который показывал мне Ваут. В квартире повсюду фотографии детей и внуков, а прямо за спиной Корри – большой портрет ее покойного мужа, который всю жизнь проработал на цементном заводе. Корри подливает в кофе сладкую сгущенку, и тут я понимаю, что она кое-кого напоминает. Мою бабушку ван Эс.
Я показываю Корри фотографию нынешней Лин и еще несколько снимков.
– Она стала красавицей, – говорит Корри не без гордости и продолжает: – Линтье здесь пришлось тяжко. Они ведь взяли ее только в доме убирать, совсем заездили. Разве ж это жизнь!
Госпожу ван Лар она судит сурово:
