Так странно, в Израиль мы с мамой приехали очень одинокими, но, благодарение Богу, теперь у нас большая семья. Может быть, это такая реакция на все случившееся.
Надеюсь, вы поймете мой английский и письмо застанет вас в добром здравии. Надеюсь как можно скорее узнать, как у вас дела.
Большой привет от Хаима, надеюсь, мы скоро встретимся.
С самой горячей любовью,
Мартье
У Корри это письмо вызывает неловкость. Хотя приглашение очень теплое, но пришло оно слишком поздно, когда отца уже не было в живых, а о ней самой Мартье едва ли вспомнила – в письме к ней относится один короткий вопрос:
У вас одна дочь или есть и другие?
Мартье задала его из лучших побуждений, но понятия не имеет, как тяжело отвечать на такой вопрос и какую печаль он пробуждает.
С минуту мы с Корри молчим, потом я спрашиваю, что подразумевал Ваут, сказав: «Я родился благодаря Лин». Корри слегка улыбается. Ну, пожалуй, так получилось больше из-за Мартье, чем из-за Лин, – когда обе девочки уехали, то для де Бондов они слились в одно. Супругам и Корри недоставало того, что эти маленькие еврейские беженки принесли в их дом, – оживления. Каждая в их семье была принята как дочь и сестра, а потом обе уехали не попрощавшись. Сами Мартье и Лин этого не знали, но девочки, словно картинки, которые вырезали по контуру и изъяли из жизни супругов де Бонд, оставили после себя пустоту. Поэтому Тон и Янсье, несмотря на предостережения врачей, решили рискнуть и родить второго ребенка.
Я смотрю на фото Корри с младенцем на руках. Она вся сияет.
– Мама почти все девять месяцев пролежала в постели – так ей было худо, – рассказывает Корри, – но зато появился Ваут.
После беседы я заглядываю к дяде – его частная юридическая практика как раз на углу в конце улицы, где живет Корри. Мы собирались вместе пообедать перед моим отъездом в Амстердам, к Лин. Когда-то в этом невысоком здании 1970-х годов с высокими узкими окнами и стеклянными внутренними перегородками располагалась маленькая публичная библиотека. Старинная мебель, напольные часы и тяжелый дубовый стол резко контрастируют с простыми светлыми стенами. Офис у дяди небольшой, но просторный, и, пока Ян Виллем показывает мне помещение, я подмечаю, до чего здесь все голландское по духу. Дневной свет узкими косыми полосами скользит по шероховатым стенам и падает, высвечивая, стол, картину или стул. Чем-то напоминает полотна Вермеера. На стеклянных перегородках выгравированы цитаты из конституции, гласящие, что «отношение ко всем людям в Нидерландах должно быть равным при равных обстоятельствах» и «дискриминация на основании убеждений, вероисповедания, политических взглядов, расы, пола либо по каким бы то ни было иным причинам не допускается». Стиль и обстановка этого офиса безмолвно отражают идеалы страны.
Однако мой взгляд избирателен; за обедом у нас с Яном Виллемом заходит разговор о любопытной двойственности голландского менталитета. По крайней мере с начала XIX века, когда была написана конституция, голландцы могли считать себя идеальным обществом: бесклассовым, мирным, процветающим, основанным на равноправии. В 1864 году поэт-романтик Виллем Якоб Хофдейк воспел стремление голландцев «стать самым добродетельным народом на земле». Однако равноправие царило только дома, на мировой арене страна оставалась могущественным и безжалостным колониалистом, получая более половины своего налогового дохода от эксплуатации Индонезии, Нидерландских Антильских островов и Суринама.
В первые послевоенные годы было очевидно, что нидерландское правительство по-прежнему считало эти колонии своими владениями, так как сосредоточило все свое внимание на Индонезии, оставленной японцами, а не на внутренних проблемах. Несмотря на то что сами Нидерланды лежали в руинах, государство закупило дополнительную военную технику у канадцев и отправило армию, чтобы вернуть себе индонезийские нефтяные скважины, шахты и плантации. В бой бросили голландских морских пехотинцев. Йо Клейне, юноша, который на плечах нес Лин в убежище Сопротивления в Эйсселмонде и потом писал ей из Сингапура, служил именно там.
Танки, некогда сражавшиеся против немцев, теперь шли по Яве. Недавняя история Нидерландов словно отразилась в кривом зеркале, особенно в день, когда на острове Целебес подозреваемых в связях с освободительным движением вывели из тюрьмы, выстроили на площади и расстреляли. Молодой голландский командир Раймонд Вестерлинг предупреждал своих подчиненных: их задача предполагает, что придется «идти по колено в крови». 1 февраля 1947 года нидерландские войска начали так называемую зачистку деревень: выбрали наугад триста шестьдесят четыре безоружных человека, расстреляли их, сняли с трупов часы и драгоценности и зарыли тела в общей могиле. Деревни были сожжены дотла.
Ян Виллем приводит цифры по памяти. Однако в послевоенной Голландии эти факты замалчивали, и ни один солдат не предстал перед судом. Чтобы оправиться от событий, в которых страна потеряла не менее четырех тысяч своих граждан, потребовался коллективный провал в памяти, и поэтому множество таких же историй, как у Йо Клейне, остались неизвестными.
Через час с небольшим я еду в Амстердам к Лин на машине Яна Виллема. Рассказываю ей об открытиях, сделанных в Беннекоме, особенно о том, как активно работало в поселке Сопротивление по сравнению с другими городами и деревнями, и о том, что в паре шагов от нее – в том же доме или напротив – тоже прятали евреев. К моему удивлению, Лин больше всего взволновали не неожиданные сведения о соседях, а скорее то, как подкрепились ее собственные воспоминания о жизни у ван Ларов.
– Для меня очень важно, что Корри помнит, как мне скверно у них жилось. Я всегда винила себя, что обременяла их или была к ним несправедлива.
Пока мы убираем со стола, я делюсь с Лин своей тревогой: какая книга получится из наших совместных усилий. Ведь о войне уже написано так много. Лин улыбается и говорит мне: «Повторение – не беда. О любви уже тоже написано много песен».
19
Если в предыдущих домах Лин запомнились гостиные, то от Эде, где ее прятали с октября 1944 года, в памяти у нее задержалась лишь лестница на второй этаж. Крутые, застеленные ковром ступеньки, внизу – стеклянная дверь, которая отрезает девочку от остального дома. За ней можно прислушиваться и подглядывать, оставаясь незамеченной. В случае чего Лин успеет взбежать наверх в спальню – ковер приглушит шаги.
Атмосфера здесь приятнее, чем в Беннекоме, хотя еды не хватает и Лин весь день сидит взаперти. Но ощущение едва ли не праздничное. Семья живет по-походному: меньше возится с уборкой и не придерживается строгих правил. Хозяин дома дядя Эверт, брат Гейса ван Лара, – вот кто поддерживает такое настроение. Он веселит всех, даже когда жизнь тяжела. Мать семейства от его шуток улыбается и вспыхивает.
– В чем разница между немцами и ведром дерьма? – спрашивает он, и его красное лицо расплывается в улыбке.
– Не знаю и знать не хочу, – говорит она, но ответа так и ждет.
