Я снова смотрю на фотографию деда на фоне карт в три человеческих роста. С учетом того, что́ он пережил перед войной и во время нее, ясно, к какому выбору он склонялся: централизованное планирование с чистого листа, образование, машины и парковки, больше железнодорожных веток, расширение дорог – все эти улучшения принесут общее процветание и достойное обеспечение больным и престарелым. И все это можно оплатить за счет доходов от фабрик. Несмотря на все ужасы, война показала, что правительство и промышленность, объединив усилия, способны все преодолеть.
* * *
Время обеда, и я иду перекусить сандвичем. Реконструция в 1960-х почти не затронула центр города, где располагается библиотека, хотя его и планировали снести. Опершись на кованые перила, я разглядываю очаровательно кривобокую средневековую ратушу, сложенную из камня и кирпича, напротив низкого арочного моста. По сторонам от нее – ренессансные купеческие дома с зубчатыми щипцами, поблескивающими на солнце. Однако это лишь крошечный островок старины в море современной застройки. Примерно в двухстах метрах дальше по улице я вижу тусклое, серо-коричневое кирпичное здание магазина C&A, белая панельная отделка которого уже пошла пузырями.
Сегодня утром я наконец-то если не понял, то по крайней мере смог объяснить себе, как в прошлом градостроители, и здесь, и по всей Европе могли ради таких вот новых зданий сносить старинные дома. Они верили в прогресс и хотели избавиться от истории, что и воплотилось в лихорадочных перестройках послевоенных десятилетий. Размышляя о деде и о том, что́ он пережил в войну, я начинаю понимать, где корни его деятельности.
Вернувшись в библиотеку, я погружаюсь в историю Дордрехта следующего десятилетия: благие начинания закончились едва ли не в одночасье. 1 января 1970 года фабрика «Беккерс», производившая металлоизделия, прекратила существование, и двести двадцать человек остались без работы. Через несколько месяцев объявила о скором закрытии фармацевтическая компания «Хефаро». На сцену внезапно вышли азиатские конкуренты; США разорвали связь между золотом и долларом, и голландский экспорт подорожал; а потом грянул нефтяной кризис. Дордрехт, который недолгое время казался обновленным и полным надежд, теперь стал старомодным, грязным и слишком маленьким для подобного бремени. Крупнейшие компании – «Томадо», металлургические, фабрика кожаных изделий, «Виктория Бисквитс», верфи, пивоварня – или обанкротились, или перенесли производство в другие города. С 1975 года город, население которого до сих пор составляло всего сто тысяч человек, неуклонно терял две тысячи семьсот рабочих мест в год. Безработица привела к росту преступности и наркомании, участились конфликты на расовой почве с марокканскими гастарбайтерами, которых пригласили в Дордрехт на работу именно тогда, когда началось сокращение штата. К тому времени дед уже не состоял в городском совете, потому что его избрали в Первую палату парламента. Семья на некоторое время переехала в Брилле, маленький городок на западе страны, где дед стал мэром. Однако его попытка получить место во Второй палате – основной палате национального парламента, палате представителей – успехом не увенчалась. Он был страстным модернизатором, и беда, постигшая родной город, нанесла ему сильнейший удар.
Я ночую в гостинице в районе доков. Под нее переоборудовали здание, где некогда находились конторы фабрики «Электрикал моторс» – той самой, где работал дед.
Фабрика обанкротилась в 1970-е. На цветной фотографии, сделанной через десять лет после закрытия, – стальной каркас среди гор мусора и зацветших луж. К этому времени весь район доков, некогда переполненный рабочими, был заброшен, и для тысяч людей, которые трудились здесь с юных лет, от этих мест наверняка веяло могилой. В номере, который выходит на террасу для курильщиков, застеленную резиновым ковром, я снова задумываюсь о дедушке: он прожил здесь столько лет и так много сделал для преображения города.
Когда дед умер, мне было семь. Я отчетливо помню, как узнал о его смерти. Папа взял телефонную трубку в гостиной и через минуту-другую заплакал. Других воспоминаний о деде у меня всего два: как он рассердился, когда я разбил стекло в его парнике; и как неутомимо и упорно выигрывал, когда мы сражались в карты. Оба воспоминания связаны с крепким духом сигарного дыма (мы коллекционировали коробки из-под сигар, и в них долго держался насыщенный, сладкий, лиственный запах). Еще помню, что у деда был острый взгляд. В нем были величие и властность, сохранившиеся с героических военных лет (о которых он никогда не рассказывал) и десятилетий политической работы. Отец вспоминал, что в Дордрехте все знали, чей он сын.
Бабушку, которая скончалась, когда мне было двадцать три года, я помню гораздо лучше. Ее любовь особенно сильно проявлялась на кухне – идеально чистой, с маленькой настенной полочкой для приправ и рядком кастрюль из нержавеющей стали. К холодильнику обычно крепились магнитами вырезки – новости Партии труда, а еще помню, по дому висело несколько деревянных табличек с написанными на них мудрыми изречениями (например, «Наша жизнь – то, чем мы ее делаем»). Бабушка отлично ладила с малышами. Когда мы ездили автобусом и нужно было нажать на поручне кнопку, чтобы водитель остановился, бабушка проделывала это с таким видом, словно владела волшебной силой. Когда я подрос, мы часто и с удовольствием обсуждали политику, и в своих взглядах бабушка оставалась пессимисткой. Ее сердило, что никто не ценит блага, получаемые от государства, и особенно она сердилась на подобную неблагодарность у женщин. Слишком поздно встают, слишком мало стряпают, на стол подают все больше разогретые полуфабрикаты, пьют пиво, загорают на заграничных пляжах – нет чтобы о детях позаботиться. Мне кажется, бабушкину старость омрачило разочарование из-за того, что рай, который они с мужем, как им казалось, строили, так и не воплотился и оказался никому не нужным. Моя мама приводит выдержку из бабушкиного письма середины 1990-х, где упомянуты мы с братом:
…а еще два моих любимых внука. Когда у меня тяжесть на душе, я думаю: «Ни в чем не было смысла», но потом вижу Барта и Йоста и думаю: да, все-таки смысл жизни у меня был.
Дети, особенно внуки, всегда приносили ей радость, и, когда у Лин появились свои дети, бабушка любила их так же нежно, как остальных. Но «тяжесть на душе» в последние годы упорно преследовала ее. В обрывочном дневнике послевоенных лет бабушка упоминает «затяжной душевный упадок», отчасти связанный с мировой политикой, а отчасти – с домашними неприятностями. Она пишет о «неблагодарности» детей, которых приютила и спасла, и о том, что «никому не пожелаешь обязанности заботиться о других детях, помимо родных, потому что это очень тяжелая ноша».
На столе у меня в номере лежит вторая стопка документов. Их Лин отдала мне вчера вечером, вместе с досье из «Ле-Эзрат а-Елед». Это одиннадцать печатных страниц – рассказ, который она написала в ходе психотерапевтических сессий в феврале 2001 года. Называется он «Окончательная и полная история моих отношений с семьей ван Эс». Эта «окончательная история» и станет важным источником, из которого я узнаю о причине ссоры между ней и моими бабушкой и дедушкой.
В середине четвертой страницы Лин начинает новую главу, рассказывая, как в 1945 году вернулась в Дордрехт. Все начинается с того, как ее встретила тетушка ван Эс:
