По пятницам она собирает сумку и спешит на автобусную остановку, предвкушая домашнюю стряпню Ма и встречу со всей семьей. Лин снова уляжется в своей старой спальне, и, может, они поболтают с Али, которая на выходные тоже приезжает домой. На первом этаже Па будет курить и читать – сначала рабочие документы из портфеля, а потом свои книги по политике, истории и наукам. Все такое привычное, уютное – и потому Лин особенно больно, когда Ма порой, когда ей кажется, что в доме слишком тесно, говорит: «Знаешь, можешь и не приезжать».
На работе Лин с коллегами развивают новые подходы. Важно воспринимать каждого ребенка как целостную личность, учитывать, что у каждого свое прошлое и характер. Основная идея – предоставить ребенку свободно развиваться: индивидуально и в обществе. Помогают им в этом новые методы, разработанные взамен устаревших: психологическое консультирование, внедрение рекомендаций по защите детей, посещение на дому и игровая терапия.
Год спустя Лин, как и планировала, перебирается в Амерсфорт, чтобы завершить образование. А еще через год ей уже пора выбирать место работы. Директор просит Лин зайти к нему в кабинет и ознакомиться с вариантами. Он считает, что ей подойдет новый детский дом, который называется «Эллинхем» – там в ходу новаторские методы. Это первое учреждение, где мальчики и девочки воспитываются вместе с младенчества и до двадцати одного года. В «Эллинхеме», руководствуясь гуманистической этикой, помогают преодолеть последствия одиночества и тяжелых утрат. Директор уже поговорил с начальством детдома. Согласна ли Лин перебраться туда и продолжить образование?
С минуту Лин размышляет. «Эллинхем» совсем недалеко от Беннекома, и это ее слегка пугает, но она соглашается.
Итак, в 1953 году ей двадцать лет, и она снова работает на вилле, на этот раз не в городе, а в сельской местности. Еще десяти лет не прошло с тех пор, как в Эллекоме действовало училище нидерландских СС, но для большинства жителей это уже давно в прошлом. Директор не ошибся, место Лин подходит. Она обзаводится новыми знакомствами, учится руководить, ищет свое призвание. Но, как и всем молодым, ей хочется хоть иногда куда-то возвращаться, и ее тянет на Фредерикстрат.
Как-то поздней осенью, в понедельник, Лин, приехавшая домой на выходные, дремлет на диване. Ей нездоровится, и она подумывает завтра отправиться в Эллеком поездом. В окна стучит дождь. Все вокруг такое родное: часы, кресло, сервант полированного дерева с фарфоровым чайником и чашками, из которых никогда не пьют. В доме в кои-то веки тишина. Даже Ма куда-то ушла. Только Па звякает в кухне посудой, заваривая кофе.
Лин дремлет; ей уже лучше, но слабость не отпускает, и она просыпается, лишь когда Па открывает дверь и спрашивает, все ли с ней в порядке. Обычно он не задает таких вопросов. Лин, смущенная и сонная, сначала теряется, потом отвечает, что все хорошо.
А потом происходит нечто неожиданное, необычное и страшное. Собственно, происшествие коротенькое, мимолетное, и толковать его можно как угодно, но вот на дальнейшую жизнь Лин оно повлияет очень сильно. Па оказывается рядом с Лин, лежащей на диване. Дышит он тяжело. Она не успевает сообразить, в чем дело, а он уже целует ее и гладит по волосам. Этого мужчину, которого Лин привыкла считать отцом, она, похоже, сейчас возбуждает как женщина.
Лин вскакивает, коротко смеется, сердце у нее так и колотится. Па стоит рядом и прикасается к ее руке.
Ей, кажется, удается произнести нечто вроде: «Что-то мне плохо, пойду лягу в постель».
Она выбегает и несется к себе наверх, мысли путаются – Лин не понимает толком, что случилось. Она мечется по комнате, выглядывает на балкон, залитый дождем, и все старается успокоиться. Руки у нее дрожат, больше от потрясения и стыда, чем от испуга. Десять минут в полной тишине, от которой звенит в ушах, и она сворачивается клубочком под одеялом, глядя, как в дверь проникает тусклый свет.
Но вот дверная ручка поворачивается, и он снова здесь – говорит, ему что-то нужно взять в шкафу. Минута – и он удаляется, но вскоре возвращается и подходит к ее постели. Па наклоняется поцеловать Лин, и она снова слышит, как он тяжело сопит.
Может, она кричит? Лин сама не знает.
А потом он уходит, все закончилось, ничего не было. Но для Лин мир бесповоротно изменился и никогда не будет прежним. Для нее Па больше не отец – просто мужчина.
Лин пишет записку – сообщает, что ей надо какое-то время побыть одной, – и уходит из дома.
В номере у меня сильно пахнет сигаретным дымом, который пробивается с террасы сквозь закрытую вентиляцию. Я иду в ванную, смотрю на себя в зеркало. Кожа кажется голубоватой – свет отражается от кафеля.
Быть может, кто-то скажет, что восприятие Лин было искажено после того, как ее насиловал дядя Эверт, и потому на этот раз она вообразила намерения, которых и в помине не было. Обстоятельства кое в чем совпадают: пустой дом, мужчина намного старше, которому доверяешь и который поначалу, кажется, хочет просто утешить. Быть может, они и спровоцировали ассоциацию с тем, что давно было запрятано в дальнем углу сознания Лин?
Однако все-таки мне не верится, что переживания Лин были проекцией. Ее показания в рукописи «Окончательная и полная история моих отношений с семьей ван Эс» совершенно прямолинейны:
Внезапно он подошел ко мне, тяжело дыша, и начал меня целовать. Я до сих пор помню свои потрясение и страх. Па, строгий отец, бескомпромиссный моралист, который вдруг так возбудился и полез ко мне… Он увидел во мне женщину.
Позже мы с Лин заговорим о тех мгновениях, какими она их запомнила. Лин понимала, что рискует выдвинуть ложные обвинения, и поэтому снова и снова прокручивала случившееся в памяти, но впечатление оставалось неизменным. А я должен буду передать эти несколько минут с ее точки зрения, сознавая, что они могут запятнать репутацию деда, и рискую очернить имя отважного идеалиста.
Завтра я пойду на Фредерикстрат, пройдусь по дому, выйду на балкон. Потом поездом отправлюсь в Амстердам, к Лин. Она хочет показать мне Португальскую синагогу, где выходила замуж.
22
Солнечный свет льется в окна Португальской синагоги; под ногами у меня поскрипывает песок, рассыпанный по полу, чтобы приглушить шаги. Над головой парят золотые люстры на фоне темных балок сводчатого потолка, кругом белые стены и колонны, массивные, янтарно-белые. Убранство простое, сдержанное. На момент завершения строительства в 1675 году синагога была крупнейшей в мире и действует с тех самых пор, если не считать временного закрытия в 1940-х. В ней и поныне нет ни электричества, ни отопления. Для больших богослужений зал освещают тысячами свечей, которые сияют в подсвечниках на простых деревянных скамьях и в трехъярусных люстрах.
Лин рядом со мной гордо улыбается. Мы совершаем прогулку по старому Еврейскому кварталу Амстердама, и наша следующая цель – Еврейский исторический музей. Пока мы бродим по дворикам и заглядываем в чинные маленькие залы и кабинеты, Лин рассказывает мне о своей свадьбе, здесь, 20 декабря 1959 года.
