По моим ощущениям, за прошедший час я совершил нидерландское погружение: проехал по безупречному шоссе, увидел протестантскую начальную школу, квартал красных фонарей и дом, некогда принадлежавший еврейской семье, а теперь ставший фитнес-клубом. Это страна толерантности: каждый может заниматься чем угодно и не вмешивается в чужие дела, пока они не затрагивают его собственные интересы. Вот что делает Нидерланды прогрессивным государством. Но, быть может, по той же причине немцам слишком часто позволяли поступать так, как они поступали? Нидерланды 1930-х годов все еще представляли собой размежеванную страну, где бок о бок жили протестанты, католики, либералы – и все они вежливо здоровались, но не более того. Человек соблюдает законы, поддерживает чистоту, все остальное – его личное дело, и ввязываться ни к чему.
Из восемнадцати тысяч евреев, проживавших в Гааге в 1940 году, уцелели две. Из четырехсот старопортугальских евреев, глубоко укорененных в жизнь государства и города, – восемь. Весь еврейский сиротский приют, находившийся в здании через дорогу передо мной, был ликвидирован 13 марта 1943 года – не уцелел никто.
3
«Еврей». В мае 1942 года Лин видит, как мать сидит за обеденным столом в кухне, разложив перед собой большое желтое полотнище. На ткани по трафарету черным нанесены звезды, внутри – слово «еврей». По контуру каждой звезды проколоты дырочки, чтобы легче было выреза́ть. Теперь они должны носить такие звезды на любой одежде, выходя на улицу, и вот мама тщательно пришивает желтую звезду с надписью «еврей» на шелковое платьице Лин из «Боннетри».
Знакомые дети на улице ведут себя как обычно, но по дороге в школу оказывается, что не все настроены дружелюбно. Некоторые швыряются камнями. Потом наступает день, когда стайка детей хватает Лин и заталкивает в переулок, выкрикивая: «Еврейку поймали!» Когда девочка не приходит домой, папа отправляется на поиски. При виде взрослого шайка отступает, но, когда папа берет Лин за руку, паренек понаглее делает шаг вперед. «Грязный еврей», – нерешительно бормочет он, а сам держится настороже, готовясь дать деру. Папа не обращает на мальчишку внимания, но обычного спокойствия в нем как не бывало: пальцы дрожат, он не выпускает руку Лин всю дорогу до самого дома.
Первой они видят госпожу Андриссен. Та стоит на крыльце, одной ногой на мостовой, и обеспокоенно высматривает их издалека. При виде Лин ожидание и тревога на ее лице сменяются слабой натянутой улыбкой облегчения. Все это странно, потому что обычно госпожа Андриссен не выходит из своей пропахшей душистым мылом комнаты. Старушка оборачивается и что-то говорит в приоткрытую дверь их квартиры. Щеки у нее красные и мокрые. Кажется, она сообщает маме, что все в порядке. Лин вдруг приходит в голову: раз госпоже Андриссен позволено жить с ними на Плеттерейстрат, значит, и она тоже еврейка – или все-таки нет?
Вот тетя Элли, та, наоборот, точно не еврейка, потому что на самом деле она не родная тетя – просто мамина хорошая подруга, которая все время их навещает. Носить звезду она не обязана.
Начинаются летние каникулы. Лин чаще всего не уходит далеко, играет во дворе, или на кухне, или на крыльце. Она заводит дружбу с Лилли, соседкой с верхнего этажа дома 29. Лилли чертит в альбоме Лин четыре линеечки и аккуратно вписывает точно посередине страницы стишок:
Розы белые, розы красные,
Все они в саду прекрасные,
Лин, прекраснее всего —
Роза сердца твоего.
В левом углу страницы Лилли чертит линейки по диагонали и пишет: «Я в кровати расшалилась – мама очень рассердилась». Каждый раз, читая эти строки вслух, девочки хихикают.
Потом однажды вечером, в начале августа – каникулы еще не закончились, – мама, как всегда, заходит к Лин, чтобы получше ее укрыть и поцеловать на ночь. Садится на стул у кровати, одну руку кладет на одеяло, другой гладит Лин по голове.
– Я открою тебе секрет, – говорит мама. – Ты на некоторое время уедешь и поживешь в другом месте.
Воцаряется тишина. Все, что было после, – словно в дымке, но эту мамину фразу и ее голос Лин запомнила навсегда. И то, какой мама была милой и доброй и как любила Лин.
На следующее утро девочка сидит на верхней ступеньке крыльца с Лилли и другими соседскими детьми. Ее так и распирает от волнения: у нее есть секрет. Ужас как хочется им поделиться. Иметь свою собственную тайну приятно, а вот хранить ее так долго – не очень-то. Когда мама возвращается домой, Лин скатывается с крыльца и шепотом спрашивает: «Можно я расскажу Лилли? Такой чудный секрет!» Но мама строго-настрого запрещает: очень важно, чтобы об этом ни одна душа не знала.
Тем же вечером у них дома собираются тети и дядья: все набиваются в кухню, а когда свободного места не остается, топчутся у дверного проема комнаты родителей. Это не праздник и не день рождения, потому что кроме Лин и малыша Робби других детей нет, но девочка все равно в центре внимания: рот у нее набит вязким шоколадом, вкус которого она успела позабыть, ее передают с рук на руки. Почему-то ее разбирает шалить: она визгливо смеется (мама этого не одобряет) и тычет пальцем в пятно на носу у тети Элли. Но сколько б она ни безобразничала, ни хихикала и ни показывала пальцем, ее никто не одергивает. Взвизги Лин прорезают гул остальных голосов; взрослые беседуют приглушенно, а смотрят только на нее. Все происходит очень быстро. Она не успевает ни обдумать, ни задать вопросы, которые всплывают у нее в голове и куда-то испаряются. Кажется, будто вечер пролетает быстро, хотя он затягивается до поздней ночи: объятия, перешептывания – Лин смутно помнит, как ее, полусонную, папа относит наверх, в кровать.
Утром она едва успевает доесть хлеб с сыром, а у дверей уже стоит незнакомая дама – поважнее с виду, чем госпожа Андриссен, только не такая старая. Она держится строго, но бодро, как медсестра, хвалит Лин, расспрашивает, как та учится, какие у нее любимые книжки. Лин в замешательстве, потому что читает-то она мало, но ей все же приходит в голову сказать, что ей нравятся Ян Класен и Катрин. Дама довольно молодая, но все-таки не такая, как мама. С ней Лин и предстоит ехать – и это будет настоящее приключение, и от его предвкушения слегка подташнивает. Внешне Лин взволнована, но внутренне спокойна. Мама и незнакомая дама спарывают с ее платьев желтые звезды – пальцы так и мелькают.
Лин разрешают называть свое имя и фамилию, но впредь нельзя ни словом упоминать маму, папу и остальную семью. Теперь она не еврейка, а обычная девочка из Роттердама, ее родители погибли в бомбежке. Если кто спросит, надо отвечать, что даму зовут госпожа Херома и она везет Лин к тете, которая живет в другом городе, Дордрехте. Очень важно ни на шаг не отходить от дамы и теснее прижиматься к ней, чтобы на улице никто из знакомых не заметил, что на Лин нет звезды. Мама слово в слово твердит все за дамой и требует, чтобы Лин тоже повторила, даже если та уже запомнила. Потом мама целует Лин и крепко, до боли, обнимает, и вот уже девочка быстро идет по Плеттерейстрат, стараясь попадать в ногу со спутницей и держаться к ней как можно ближе. Сумка с ее вещами, среди которых альбом со стихами и папин пазл, висит на плече у госпожи Херомы и бьется в такт ее шагам.
