Почему я ничего не говорю о Лин, о которой рассказывал на Плеттерейстрат? Ведь здесь, в Дордрехте, я уже не раз объяснял цель своего приезда, сидя в очередной гостиной и оживленно беседуя с хозяевами. Почему теперь я веду себя так, будто в чем-то виноват?
Все дело в различии между нами. Я уверен: тут история о евреях сердечного отклика не вызовет.
– Нечего тут шпионить, – говорит мне мужчина, и я вдруг вижу себя со стороны: чемодан на колесах, телефон с фотокамерой, потертые, но явно дорогие ботинки из коричневой кожи. Возможно, поведай я ему историю целиком, между нами возникло бы подобие понимания. Но вместо этого мы, оба напряженные, отступаем друг от друга, и я возвращаюсь на оживленную магистраль, где уже светятся фары вечерних машин.
По пути к вокзалу мне приходит в голову очевидная, в общем-то, мысль: судя по направленной на них ненависти, нынешние мигранты-мусульмане куда ближе к еврейским общинам прошлого века, чем к любым другим. Конечно, прямая параллель неверна, однако от речей Герта Вилдерса (чья Народная партия за свободу получила на выборах пятнадцать процентов голосов) тянет душком 1930-х. Вилдерс призывает запретить строительство мечетей и Коран. Пророка Мухамедда он назвал «педофилом», а ислам как таковой – «злом». Заявляет об угрозе «исламского вторжения» и не хочет, чтобы в страну пустили еще хотя бы одного мусульманина. Он даже потребовал отменить первую статью конституции Нидерландов, которая запрещает дискриминацию на почве вероисповедания. Неудивительно, что обитатели Билдердейкстрат настроены подозрительно. А я заявился к ним, таща чемодан и нацеливая на них камеру, только чтобы посмотреть, а не рассказать.
5
Здесь все иначе. На Билдердейкстрат, в Дохдрехте, есть mooie kamer
[3], комната в передней части дома, ею пользуются по особым случаям, все остальное время она стоит пустой, темной и холодной. Просидев в ней безвылазно несколько месяцев, Лин сильно заболевает. У нее подозревают туберкулез, и она целыми днями лежит на диване, наблюдая, как разгорается и гаснет день, и ее трясет то от жара, то от озноба. «Тетушка» – именно так Лин велено называть мать нового семейства – приносит ей бульон в чашке и кусочек тоста, который царапает горло. Тетушка обтирает девочке лицо мокрым полотенцем и помогает сесть. Гостиная, как и вся крошечная одноэтажная квартира, меблирована очень скудно – всего два кресла и диван, на котором устроилась Лин. Рядом с холодной угольной жаровней стоит единственная ценная вещь – горка из темного полированного дерева, а в ней сервиз – фарфоровый чайник и чашки. Сервизом никогда не пользуются. Чашки внутри такой ослепительной белизны, что сверкают, даже когда шторы задернуты. Иногда Лин бережно берет чашку, подносит к глазам и видит в ней собственное отражение. Стены комнаты на закругленных боках чашки выпукло изгибаются – как будто Лин в норе.
Когда болеешь, весь мир отодвигается куда-то далеко. Сквозь шторы и окна Лин чувствует, что по улице ходят люди, слышит их дордрехтский выговор, так не похожий на ее собственный. Едва ли не к каждой фразе они прибавляют «хей». Когда из школы возвращаются дети, в кухне по соседству с гостиной поднимается шум: гвалт, скрежет стульев, топот. «Тише вы, в гостиной спит Лин, хей!» Кухня – средоточие жизни в доме. Дети и их матери запросто являются с черного хода без стука, приводят друзей, приносят новости. Громче всего – голос тетушки.
– Знаете, почем у мясника фарш?
– Кокки сказал, Нелл покупает мясо прямо у фермера, хей?
Все здесь ведут себя резче и шумнее, чем в прежнем доме Лин. Громко стучат приборами и посудой, а если девятилетний Кес не слушается и шалит, отец шлепает его по руке. Но семья гостеприимная, соседей принимают как друзей, и за столом всегда раздаются новые голоса. Мужчины уверенно и веско рассуждают о правах рабочих и о фабричных заправилах. В тихую холодную гостиную просачивается сильный запах сигарет.
Лин заболела через несколько месяцев после того, как ее поселили на Билдердейкстрат. Однако то, как она металась в жару и лихорадке, лежа в гостиной, сильнее всего врезалось в ее память. Когда госпожа Херома только привезла Лин, они тоже сидели в гостиной: госпожа Херома на диване, а тетушка – напротив; крупная и румяная, она рассказывала девочке о ее новых двоюродных братьях и сестрах. Кроме Лин и Кеса в доме еще двое детей: одиннадцатилетняя Али и малышка Марианна – ей почти два. У Али и Кеса раньше была другая мама, но она умерла.
После беседы в гостиной госпожа Херома прощается и оставляет Лин тетушке, а та ведет ее вглубь дома. В кухне Лин погружается в общий гам. То и дело кто-то приходит и уходит, поэтому гостьей она себя чувствует недолго. В углу маленькая Марианна делает робкие шажки и, хотя Али слегка придерживает ее, плюхается на пол. Лин наклоняется, чтобы ее утешить, и чувствует себя взрослой. Вскоре малышка уже заливается смехом – Лин и Али постарались. Лин исполняет перед Марианной балетные па, и та замирает от восторга, с обожанием глядя на девочку снизу вверх. Перед тем как тетушка уводит Марианну спать, малышка награждает Лин щедрыми мокрыми поцелуями, и на щеке Лин остается маленький прохладный след детской слюны.
Первый ужин дается не так просто. Перед Лин ставят глубокую тарелку, в ней гора картошки, брюссельской капусты, тефтелина – и все это щедро сдобрено подливой. Остальные уже вовсю едят; беседу нарушает лишь постукивание ложек. Лин ковыряет картофелину. Желудочное лекарство, которое мама обычно давала ей со стаканом воды перед едой, осталось в сумке. Лин поднимает руку и спрашивает, можно ли за ним сходить. Замечают ее попытку далеко не сразу, но в конце концов тетушка громогласно спрашивает, чего Лин надо. «Лекарство?» – переспрашивает она, будто это иностранное слово. Девочка выскальзывает из-за стола, приносит коричневую бутылочку и показывает этикетку. Румяное тетушкино лицо подозрительно кривится: она внимательно изучает, что такое Лин притащила к ней в дом. Потом тетушка выносит вердикт: «Тебе это ни к чему. Прекрасно можешь съесть свой обед как все, хей». С этими словами она выливает густую белую микстуру в кухонную раковину. Возвращается к плите и как ни в чем не бывало продолжает разговор, только время от времени оборачивается и одергивает Кеса, чтобы не набивал рот едой.
У соседей по столу тарелки уже пустеют. Как только кто-нибудь разделывается со своей порцией, тетушка выхватывает у едока тарелку, несет к раковине, стремительно моет и ставит обратно на стол, положив в нее ароматную тапиоку. Постепенно кухня наполняется запахом горячего пудинга. Лин бы охотно бросила капусту и картошку и тоже принялась за десерт – дома частенько так и бывало. Кес, который почти доел, останавливается и смотрит на девочку понимающе и заговорщицки – ему тоже поскорее хочется перейти к сладкому. Однако у тетушки не забалуешь. Она выскребает остатки тапиоки из кастрюльки и подкладывает тем, кто уже ест сладкое, – они и заметить не успевают, как над головой у них опускается черпак. Тетушка убирает со стола, не сказав ни слова о недоеденной капусте и картошке. Изумленная Лин чувствует внутри какую-то пустоту – как же тут все по-другому, – но вместе с Кесом и Али встает из-за стола и идет на улицу.
