В дальнейшем внешность Бакста стала казаться Бенуа более симпатичной, но при этом Левушка оставался все же «иностранцем»: «Уютно действовала самая его наружность – мягко-огненный цвет волос, подслеповато поглядывающие из-за пенснэ глаза, скромная манера держаться, тихий, слегка шепелявый говор»
[270]. Таким же – рыжим, розовым и шепелявым – описывали Бакста и Философов,
[271] и Остроумова-Лебедева: «Бакст был живой, добродушный, шепелявящий молодой человек, с ярко-розовым лицом и какими-то рыже-розовыми волосами. Над ним все подтрунивали, и над его влюбчивостью, и над смешной шевелюрой, и над мнительностью…»
[272].
Рыжий, картавящий еврей был предметом самой распространенной антисемитской конструкции, восходившей к древней средневековой легенде о «рыжих евреях», готовящихся разрушить христианский мир, легенде, соединявшей исконный суеверный страх перед «рыжими» с ненавистью к евреям
[273]. Этот взгляд на себя как на «рыжего» был свойствен и самому Баксту. Едва ли не единственное упоминание им себя в качестве еврея в романе Жестокая первая любовь связано именно с цветом и курчавостью волос: «Больше всего меня сердили мои волосы, которые я считал виною всех женских неудач, медно-пепельный цвет я ненавидел, волосы еще вдобавок крепировались на редкость, выдавая больше всего мое семитическое происхождение»
[274]. Интересно, что и свою пассию Люсьен Маркаде, альяс Марсель Жоссе, Бакст в своем романе описывает по первому впечатлению как ярко-рыжую и лишь потом, при более интимном знакомстве и другом освещении замечает, что она брюнетка. Бакст романа – рыжий, тонкий, нервный, краснеющий юноша, брезгливо созерцающий плотоядный, затхлый мещанский мир и ненавидящий мускулистый образ «зрелого мущины»
[275]. Свои волосы в том же романе Бакст тщательно помадит: так они «становились очень темными, а вечером просто сходили за каштановые»
[276]. Одежда для него, как и помада, – средство спрятать свое еврейство. Он одевается тщательно, изысканно. В Петербурге известна его коллекция галстуков и перемен платья в модном стиле, имитирующем пушкинскую эпоху. Как Пушкин, он заботится о «красе ногтей», употребляет всевозможные кремы, духи и прочие «женственные» вещи. Этот образ денди – защитная раковина для внутренней сущности героя романа, важной составляющей которого является его происхождение. Точно так же на фотографиях – большинство которых сделаны в ателье фотографов-евреев, Гершеля
[277] или Саула Брансбурга
[278], – Бакст всегда будет безупречно выбрит, тщательно подстрижен и причесан на пробор, напомажен (о покупке и регулярной поставке из Парижа особого сорта помады он, живя в Петербурге, постоянно заботится), изысканно одет в костюм-тройку (розетка ордена Почетного легиона, кольцо-«шевальерка», галстук-бабочка, пенсне) или в смокинг (и тогда – цилиндр и трость) – так, чтобы ничто не выдавало его «семитизма». Выражение лица, легкая приятная улыбка, как и безупречный костюм, прячут тайны личности. Таким изобразит он самого себя позднее на автопортрете 1906 года, с «почти каштановыми» гладкими волосами
[279], в шелковой рубашке, с широким галстуком, в жилете, правда – верх раскованности и артистизма (!) – без пиджака.
То же и в обстановке: его петербургская квартира, описанная в романе, или позднее их общая с женой квартира, или его парижская квартира на улице Миромениль – фотографии которой сохранились – были всегда просто и изысканно обставлены. Это была обстановка эстета и светского человека, в которой ничто не напоминало ни о происхождении, ни о профессии и которая могла бы прекрасно подойти какому-нибудь гюисмановскому или прустовскому персонажу. Именно таким денди, неразличимым в светской толпе, на фоне какого-то замка, появляется он на летних любительских снимках
[280]. Только на нескольких фотографиях, снятых самим Бакстом, он – как Рембрандт – мучительно гримасничает перед зеркалом
[281], а спальная его комната, спрятанная от посторонних взглядов, не содержит ничего, кроме железной кровати и кувшина для умывания
[282].
В подчеркнутом эстетизме, западничестве, холености и безупречности внешнего облика Бакст является воплощением ассимилированного еврея, наследника «маскилимов» (просвещенных), ратовавших – вслед за их духовным отцом Мендельсоном – за то, чтобы евреи отбросили абсурдные предрассудки и приняли европейскую внешность. В воззваниях на этот счет многих поборников ассимиляции еврейская приверженность старым костюмам бичевалась как лицемерие, ханжество, провинциализм. Бакст сам никогда по этому поводу ничего не писал. Он являлся представителем третьего поколения ассимилированных евреев; его дед жил в Петербурге и одевался как европеец, имевший, по воспоминаниям внука, «отменный вкус в одежде». И все же внешний вид явно остался у Бакста одним из еврейских «локусов». Интересно, что никогда – помимо ранней, уничтоженной попытки в Оплакивании, – ни в своей живописи, ни в своих костюмах для театра Бакст не изобразил европейского еврея, а всегда, как мы увидим позднее, только экзотического еврея-сефарда, наряженного в яркие, веселые восточные костюмы.
«Прелестный ум»
Помимо внешности другим таким «локусом» является в воспоминаниях о Баксте его «еврейский ум». Об исключительных интеллектуальных способностях Левушки отзывались как Бенуа, так и известная своим антисемитизмом Гиппиус. Последняя писала, что Баксту не были свойственны «длинные метафизические разглагольствования», которые были тогда в моде, но что в каждом его письме или разговоре сквозил ум, именно ум – «такая редкость и среди профессиональных умников»
[283].
