Из Юдаизма же мы узнаем, что Розанов начала 1900-х годов жадно беседовал со знакомыми евреями. Их живым опытом должна была подтвердиться его гипотеза о том, что иудейская религия «положена в обрезании и в субботе», что «теизм их, и еще библейский теизм, есть до известной степени „обрезанный“ же и „субботний“. Т. е. это есть теизм священно-половой, священно-брачный, муже-женский по глубочайшим, сверхчеловеческим основаниям»
[378]. Разговаривал он, несомненно, и с Бакстом, делясь с ним своими идеями «про пол». Многие опубликованные в Мире искусства тексты Розанова, в которых намечались темы Юдаизма, кажется, были восприняты Бакстом непосредственно и дают ключ к пониманию его работ этого времени.
Возьмем статью 1901 года, посвященную представлению в Петербурге придворной труппы Сиамского короля
[379]. В ней Розанов говорил об отсутствии у европейцев всякого представления о Востоке: «В сущности везде видишь „Петербург“… то есть некую сумму удобств и приспособлений одинакового типа, на которых основана современная западная цивилизация. Мы имеем представление: отнимите у человека мыло, не давайте ему о-де-колона, устраните гребенку из его парфюмерии – и то нечесаное и неумытое, неуклюжее и безграмотное, что останется – будет восточный человек. Его нужно цивилизовать и его можно эксплуатировать. Вот итог наблюдений»
[380]. В том же 1901 году Бакст написал картину
[381], в которой воплотил впечатления и размышления, близкие розановским. Танец у сиамцев был не религиозным, а «священным», писал Розанов. Картина Бакста так и называлась: «Сиамский священный танец». Поместив танцовщиц с зажженными фонарями на лужайку, окруженную гигантскими скульптурами фантастических богов, Бакст сообщил воспоминанию об увиденном спектакле характер священной мистерии.
Но в чем же именно была, по Розанову, разница между «религиозным» и «священным»? Она заключалась все в том же отторжении или приятии мира, и в первую очередь физиологии, без которой человек не мог, как учил Заратустра, полюбить себя хорошей, правильной любовью, а значит, не мог полюбить и мира. Священный, а не религиозный (последний предполагал, по Розанову, правила, ограничения, структуру, иерархию, мораль) характер сиамского танца отражался, во-первых, в роскоши костюмов (противоположной «монашествующим» одеждам народов Европы), а во-вторых, в чувстве тела или, точнее, в отношении между головой, лицом и телом, также противоположном европейскому. Ибо у этих танцовщиц не было лиц, но зато тела их жили «глубоко бессознательною жизнью»
[382]. В своей статье Розанов повторял эту мысль многократно, развивал ее с удовольствием, образно и живо, так что мимо нее невозможно было пройти, не вникнув в нее совершенно: «Да, лицо уснуло или не пробудилось; а тело жило нам непонятной жизнью…»; «…бесспорно, что Сиамцы совершенно иначе чувствуют свои руки, свои ноги, свою грудь и живот, нежели мы; мы чувствуем это как подвески под головой, почти с той же отчужденностью, как красавица – серьги, которые она носит. У европейца живет только голова; остальное – кухня, кухонные вещи, предметы удобства, необходимости и распоряжения головы. Мы только не чувствуем („забыли“), до чего бесконечно умерло в нас тело! Его просто – нет! Это – туман! Жрущий, двигающийся, „функционирующий“ предмет внимания докторов, а не философов, а главное – не меня самого… Никакой общности у нас с нашим телом нет. Мы – отлетели; мы – ангелы… Это – ужасный переворот, может быть – это печальный переворот»
[383]. В картине Бакста, совершенно в духе Розанова, сиамские танцовщицы лишены лиц, вместо них – отражающие свет фонарей маленькие луны. Зато движения их развиты, пластичны, притягательны, очаровательны: змеиные бессуставные руки, волшебно прямые спины, эластично-пружинные приседания. Десятью годами позднее в Париже, в балете «Восточности» Бакст воплотит – уже на сцене – свои воспоминания о сиамских танцовщицах и размышления о «человеке восточном», как бы на полях розановского текста.
В портретной живописи Бакста этого периода (в частности, в портретах членов сенакля и Мира искусства) мы находим отражение той же розановской мысли. Большинство этих портретов являют резкий контраст между тщательно проработанной, «живой», объемной головой – и телом, словно отсутствующим, плоско-линейным, набросанным несколькими штрихами, намеченным зыбким пятном, погруженным в туман. Другие портретисты Мира искусства – Серов, Сомов – также прибегали к этому приему, но ни один не делал это с такой последовательностью, как Бакст. Модели его портретов – «цивилизованные» люди, петербуржцы – были, в отличие от восточных танцовщиц, людьми без тела или людьми «лунного света», с телом двусмысленным, подобным тому, что демонстрировала в портрете Бакста декадентская икона Зинаида Гиппиус, воплощая собой древний фантазм андрогина
[384]. Книга Розанова Люди лунного света появилась несколько позже, в 1911 году. Но уже в начале 1900-х в своих статьях в Мире искусства Розанов развивал видение бесполого человечества, однополой любви и девственности, в частности полемизируя с Мережковским и с его трактовкой Ипполита Еврипида: «Конечно ‹…› уже в древнем человеке, задолго до Р.Х., почувствовалось это двойное влечение, одно – к соединению полов, легкое, нетрудное, доступное всякому, всяким и испытываемое, которое в психологическом предварении своем называется „любовью“, а в реальном осуществлении дает брак, семью и рождает детей, а другое влечение – гораздо редчайшее, переживаемое почти каждым на короткое время в пору пред-любовную, но затем в этих „всех“ бесследно исчезающее, хотя исключительные, редкие люди бывают и остаются им проникнуты на всем протяжении своего бесплодного, нерождающего существования. Это влечение к полной и нетронутой целокупности себя, отталкивания от всякого общения с другим полом, вечная девственность. Девственность как natura divina (в смысле страшная, нечеловеческая, необъяснимая), а не как закон, идеал или заповедь, что явилось всё гораздо позже. Нам кажется, что Д.С. Мережковский преувеличивает, приписывая Ипполиту такую virginitas naturalis; из трагедии Эврипида видно, что скорее Ипполит проходит только девственность возраста, несколько запоздавшую, задлившуюся в нем. ‹…› Отталкивание от сближения полов несравненно реже, но есть и было с древних времен. Борьба между Артемидой и Афродитой налицо не только в истории Федры и Ипполита, но и в истории всемирной»
[385]. Бакст не мог не прочесть этих строк, ибо в статье Розанова, процитированной нами, речь шла о постановке Ипполита, в которой он принимал непосредственное участие. А значит, не мог не прочесть он и высказанного в этой статье Розановым другого важнейшего положения, напрямую касавшегося его самого, ибо встраивавшего еврейство как в мировую историю, так и в контекст ницшеанской эмансипации личности.
