Ответ на этот вопрос дает анализ «воздушного погребения», практикуемого коренными народами Сибири, живущими в тайге. Там таким образом хоронят шаманов. А шаман – существо совершенно особой природы. После смерти духи обычных людей уходят в страну мертвых и сливаются с сонмом предков, духи погибших «неправильной» смертью становятся вампирами, и шаманам приходится их уничтожать, а дух самого шамана остается в мире живых – ему предстоит наделить мощью потомка и сделать шаманом его. Благодаря «воздушному погребению» мертвый шаман может влиять на дела живых (при соблюдении ими ритуалов – благотворно, при нарушении – негативно).
Итак, «воздушное погребение» не позволяет духу уйти в страну мертвых. Применительно к вождям это тем более очевидно, поскольку культ вождей подразумевает, что умершие правители становятся духами-охранителями – то есть опять-таки не покидают мир живых. Но ведь и духи самоубийц и умерших тоже не покидают мир живых до срока! Значит, перед нами – слияние представлений о двух категориях духов, не покидающих мир живых. Былина о Святогоре – единственное свидетельство того, что у славян (или предков славян) открытое трупоположение могло применяться к выдающимся личностям; этот ритуал ушел из практики в доисторический период, а принципы «воздушного погребения» оказались перенесены на самоубийц.
Основная опасность, исходящая от самоубийцы, состояла в том, что его неприкаянный дух тянул жизненные силы из тех людей, с которыми этот человек был связан при жизни, прежде всего – из того, кто довел его до самоубийства (этот человек был обречен на мучительную смерть), а затем – из остальных родственников. Если самоубийцу всё же хоронили, то ни в коем случае не на кладбище, при этом мертвецу связывали ноги («чтобы не ходил»), на горло клали серп, а грудь его протыкали осиновым колом. В этом просматривается более архаичное отношение к самоубийцам: не как к неупокоенному духу, но как к бродящему трупу. Такой труп называли упырем (польское слово «вампир» восходит к тому же праславянскому корню). Свидетельство о том, что славяне некогда «клали требы», то есть приносили жертвы «упырям и берегиням», встречается в различных древнерусских текстах, причем упыри и берегини всегда упоминаются вместе – видимо, как антитеза. В тех же перечнях говорится о почитании огня, камней, рек, родников, а также «младенце мертвы» – то есть мертвых детей. Иными словами, перечни духов, в которые входит пара «упырь и берегиня», приводят различные типы умерших до срока и духов местности. В этом контексте очень убедительной кажется гипотеза о том, что слово «берегиня» изначально читалось как «прегыня», то есть холм, поросший лесом, и фактически означало духа священной рощи. Затем же, с забвением значения, стало чисто книжным термином, практически первым (еще древнерусским!) образчиком кабинетной мифологии – выдумывания учеными мифологических образов на основе ложно понятых слов. Как мы видели, русалки (ни те, что умерли до брака, ни те, что девоптицы) никого не берегли; напротив, все образы русалок-берегинь – порождение фантазии авторов XVIII–XXI веков.
В чем же заключались требы упырям? Ответ на этот вопрос дает нам термин «заложные покойники»: непогребенный труп заваливали ветками, а если он был похоронен, то идущие мимо этой могилы непременно клали на нее ветку или хотя бы ком земли. Смягченный вариант этого ритуала – возложение цветов на могилы умерших детей в римские Розалии, откуда, как мы помним, и произошли наши Русалии. Иными словами, современный обычай возложения цветов на могилы (особенно погибших до срока) – это отголоски древнего ритуала, не позволяющего неупокоенным мертвецам нападать на живых.
Христианская церковь всеми силами боролась против обычая не хоронить «заложных покойников», и в итоге компромиссом между двумя религиями стал Семик – четверг на седьмой неделе после Пасхи. В этот день хоронили в общей могиле всех, кто до того лежал забросанный ветками, – хоронили с молитвами и отпеванием. Также в этот день крестьяне поминали всех родственников, умерших до срока, начиная с младенцев. Церковь пыталась бороться и с обычаем выкапывать труп утопленника или самоубийцы в случае стихийных бедствий, но эта традиция лишь трансформировалась и дожила до конца ХХ века, в чем нас убедила история с трактором.
Термин «навь» когда-то существовал у всех славянских народов и у многих сохранился (у болгар, сербов, словенцев, поляков, украинцев и др.). Болгары дают весьма обстоятельное описание навий: это духи в образе черных птиц, причем лишенных оперения, они летают дождливой, бурной ночью, кричат как голодные ястребы, и от их крика у коров пропадает молоко. Птичий облик навий отмечается и в древнерусском тексте XIII века «О посте к невежам»: там упоминается, что навьи оставляют птичьи следы и копошатся в пепле, как птицы. В таких представлениях нет ничего удивительного, поскольку птичий облик душ (как живого человека, так и умершего) – это универсальный миф, зафиксированный в высоких цивилизациях, начиная с Шумера (мертвые «одеты, как птицы, одеждою перьев», – говорится в «Гильгамеше»); бесписьменные же народы сохранили его в костюмах с оперением или имитацией перьев, а также в ритуалах.
На этом фоне совершенно уникальным выглядит свидетельство из «Повести временных лет» о чуме в Полоцке в 1092 году.
Предивное чудо явилось в Полоцке в наваждении: ночью стоял топот, что-то стонало, рыскали бесы по улице, словно люди. Если кто выходил из дома, чтобы посмотреть, тотчас невидимо уязвляем бывал бесами и оттого умирал, и никто не осмеливался выходить из дома. Затем начали и днем являться на конях, а не было их видно самих, но видны были коней их копыта; и уязвляли так они людей в Полоцке и в его области. Потому люди и говорили, что это навьи бьют полочан.
Полочане прячутся от «навий» в свои хоромины. Миниатюра из Радзивилловской летописи. Радзивилловская летопись. Библиотека РАН. (Wikimedia Commons).
Образ конных неупокоенных мертвецов не встречался нам больше нигде.
Страшные сказки
Говоря об упырях и навьях, нельзя не вспомнить две русские сказки (и одну французскую), которые превратились в детские потешки, хотя изначально, вероятно, предназначались для прямо противоположных задач – пугать детей. Современная культура к идее целенаправленно пугать детей относится резко отрицательно, поскольку сегодняшнее общество достаточно мягко и гуманно, ребенку не грозит опасность быть убитым (человеком или зверем) в любой день. В традиционной культуре, где большинство детей не доживали до взрослых лет, страх преследовал цель не «травмировать психику», а помочь выжить, он обучал ребенка распознавать опасность, чтобы суметь спастись. Именно поэтому все народные сказки настолько жуткие, что по сегодняшним законам на них надо ставить метку «18+», хотя изначально они адресовались детям пяти-семи лет, а то и младше.
Одна из страшных сказок, о которой пойдет речь, это… «Колобок». Попробуем прочесть ее по-новому, с учетом наших знаний о неупокоенных мертвецах. Начинается история, как мы помним, с бездетных старика и старухи, живущих чрезвычайно бедно. И если муку на хлеб старуха с трудом наскребает, то соли в их доме явно нет (но имеется корова, потому что есть сметана, на которой замесят Колобка). Почему же у этой пары нет детей? Вернувшись немного назад, к образу хованца и подношениям ему, мы получаем ответ: аборт. Героиня в молодости избавилась от первого нежелательного ребенка, но аборт прошел неудачно, и она стала бесплодной. Невозможность иметь собственных детей побуждает пару создать нечто вроде голема. Как и положено духу нерожденного ребенка, он нуждается в несоленом хлебе и чем-то молочном. Голем сотворен успешно, он оживает и ведет себя как ребенок – убегает из дома.
