Настоящий нежный ад. Я действительно поджариваюсь со всех сторон над обжигающим и мягким огнем. Надо уходить. Так не пойдет. Со страхом жду вечера. Это равнодушие ужасно. Надеюсь, что к концу недели вернется Джо, и я смогу исчезнуть. Руди хочет вернуться только в понедельник. Уж тогда-то я исчезну. Вчера еще казалось, что Пума собирается в Англию. Я с ней согласился. Тогда она сказала, что ей не хочется. Кажется, она сама не знает, чего хочет. Жаль, что я при этом остался с ней один на один. При этом я тот, кто здесь, всегда здесь и вовсе ничего не значит. Мне надо было исчезнуть уже неделю назад. Теперь придется выдержать еще пару дней и потом решить. Хочу в Женеву. Неприятное чувство, что Бриг бесконтрольно распоряжается моими деньгами*. Сегодня утром позвонил ей. Никто не ответил. Наверное, она в банке. Надеюсь, что с ней ничего не случилось. Или черт с ними, с деньгами. Если с этим хотя бы все в порядке, то мне больше не на что жаловаться. Работать. Работать. Порвать с Пумой! Прочь, прочь! В этом больше нет никакого смысла. Одно только: я основательно поплатился за прежние грехи.
Великолепный ясный день. Конец сентября. Работай, солдат, забудь все и работай!
27.10.<1938. Париж>
Вчера около семи вечера к Бингу на коктейль. Пума и Руди присоединились позже. С Пумой поужинали в комнате. Огонь в камине. Читал. Пума очень мила, в клетчатой шерстяной блузе, серой юбке, плечи ее великолепны, лицо узкое и живое. Бодрая и, как часто бывало, немного враждебная. Сочинял депешу, злился из-за длинной статьи в «Лайфе» о Кэрол Ломбард, звонил Джо, при этом натирал Пуму мазью, потом она отвернулась и заснула. Я смотрел на это с весельем, во всяком случае, прилег рядом и спал, пока часа в четыре утра не раздался звонок от Эддингтона, агента Пумы в Беверли-Хиллз. Я снова заснул во время телефонного разговора, потом Пума принесла апельсины и виноград, съела, была нежна. Заснула до десяти и снова началась игра, мне не пришлось заботиться о горячей минеральной воде, утреннем халате и т. д. Лучший вид обслуживания — меня развлекало, как она это делает. Я изображал маленького мальчика, она очаровательна. Однако.
Солдат! Если ты в Порто-Ронко в одинокие вечера будешь столь сильно ее желать, подумай о следующем: счастье, что она уезжает. Так дальше не пойдет, вспомни о том, что в спокойные часы ты всегда так полагал. Она должна исчезнуть, и ты должен быть один! Делай с собой все, что хочешь, один! Прими ее как шип, который терзает тебя. Сложившаяся ситуация недостойна и неприятна. Стань ей чужим, стань собой, когда ты снова ее увидишь. Ты должен владеть собой и сам создавать свою жизнь: тогда в тебе появится противовес и все, что ты делаешь, будет естественным и правильным. Ты не можешь оставаться игрушкой кинозвезды. Это привилегия Руди и людей без работы. Тебе надо работать, создавать свой мир и радовать себя; это важно. Если тогда у тебя еще будет и Пума, это хорошо, но не надо жить так, будто все ради Пумы. Пума замечает это и начинает царапаться. Вспомни о притче Густава Сакса о волне и скале. Подумай о том, насколько лучше, заинтересованнее и честнее относилась к тебе Пума, когда здесь находились Джо и Фишер, а ты был занят и доволен. Тебе сорок, солдат. Начни свою жизнь! Ты уже довольно долго равнодушно и нерешительно жил жизнью Петер, не повторяй подобного снова, даже если ты неравнодушен. В тебе заключено многое, что ищет выхода, но ты должен спокойно жить с этим, посвятить этому время и долго это созерцать. Ты уже довольно долго играл роль помощника режиссера и видишь, что это не имеет смысла. Если ты жертвуешь чем-то своим, ты ничего не выигрываешь — только теряешь. Ты находишь это милым, но это ничего не стоит. Ты не мил, тебе надо работать. Будь как Пума — бросайся на все, хватай все, но не давай себя удерживать.
01.11.<1938. Париж> День Всех Святых
Вчера вечером у Руди пили женевер. Появилась Пума, тоже выпила. Говорили о ребенке, Тами, врачах и т. д. Вышли. Направились в кино. Драма о Шанхае, Пабста. Ничего особенного. Хороший оператор, Шюфтан*. Потом у «Фуке» с Кольпе. Хорошее, веселое настроение. Домой. Домой — это значит в отель. Пума взяла соду. Делала все очень грациозно. Достала паюсную икру, яблочный мусс, мясо. Показала свой живот, который выглядел, как у женщин Дюрера. Потом я массировал ей ноги под болтовню и смех, после чего она повернулась и уснула. Я достал пижаму, плед и т. д. и занял свое место, беззаботная Пума меня развеселила и раздосадовала. Спал плохо. В окно, открытое в салоне, дуло, к тому же я должен был защищаться от Пумы, которая теснила меня в постели. Утром Пума нежная, интимная, без секса. Уверяла: она любит меня и будет несчастна в Америке. Я сказал, что она найдет кого-нибудь, кто будет делать ей массаж, расчесывать, болтать с ней и спать возле нее. Вероятно, это правда, что для женщин нежность важнее, чем секс. Для Пумы точно. Может быть, это порыв к однополой любви; но если нежность — это больше, чем секс, в таком случае больше чувства друг к другу и отдачи. Мне кажется это нечто большим, когда я вижу, как доверчиво и доверительно ведет себя Пума — нагая, в моих объятиях, — утром флиртует, словно только в этом и есть секс. Если бы! Я сам в этом не уверен. Сказал ей, что раньше она была другой. Засмеялась, но согласилась с этим, — да, она была нерешительней, всегда готова порвать и сделать больно. Посмотрим. Разлука это покажет. Не чувствую себя несчастным. Для меня разлука тоже все прояснит.
09.12.<1938. Порто-Ронко> пятница
Вчера вечером читал. Музыка. Поздно вечером написал первые слова романа с Равичем*. Сегодня утром гимнастика. Несмотря на неохоту. Телеграмма от Пумы*. В полдень написал первые строки Равича. Типичное настроение — слегка нервозное, расстроенное, угнетенное — уже сомнение по поводу обеих тем; потом над Равичем, следуя за вдохновением.
Новая тема: Мадрид. Одна из улиц, где на одной стороне — кафе, жизнь, лавки, прогулки, женщины, а на другой — окопы, смерть, война.
19.12.<1938. Порто-Ронко> понедельник
В четыре часа вечера у Эмдена обед на острове. Олли Вотье. Анна-Лиза Оппенхайм. Доктор Мелек. Эмден нервничает. Болезнь миллионеров. Страх перед обнищанием, война и т. д. Как Альберт Хан, который уже сошел с ума, потому что ему кажется, что он с его двумя-тремя миллионами скоро не сможет есть досыта; запрещает своей жене купаться, так как это слишком дорого. Эмден собирается продавать свои картины. Очень дорого. Двадцать тысяч фунтов. Я распил с ним одну бутылку от расстройства и по прочим причинам. Хорошее вино двадцать первого года. Больше он уже не захотел поставить. Клиническая картина. У него еще пятнадцать-двадцать миллионов, ему за шестьдесят, и только потому, что он потерял в Германии и в Данциге и, возможно, в Будапеште свои доходы, как и голову. К тому же швейцарец. Как будто ему нельзя жить от капитала. Позже еще одну бутылку выпил у себя.
Пять часов. Изжога. После обеда встретил Файльхена. Вечером Вотье, Вольф Шлебер, Ивонне. До половины двенадцатого. Хвастался, прислушивался, смеялся. Потом еще болтал с Файльхеном.
В воскресенье письмо от Пумы. Наконец. С Файльхеном целый день просидели и проговорили о Пуме, картинах, политике, Жанне, трудностях, паспортах, мире и т. п.
