Вчера позвонил Гарбо. Встретились у Ботанического сада. Сумерки. В гору, потом через долину. Дома, несколько печальные, в долине. Поехали домой. Заводили пластинки. Венгеров, Таубера. Пообедали у огня. Гамбургер и мороженое с горячим шоколадным соусом. Пластинки. Гладкая, мягкая кожа. В десять часов позвонила Пума. Не хочу ли я навестить ее. Я не могу. Гости. Кто? Наконец ответил, что Гарбо. Как бомба. Сказал ей, что я позвоню ей позже. Вернулся с некоторым удовольствием. Гарбо в саду. Темно. Звезды. Отвез ее домой. Ворота в сад. Дорога. Темный дом. Сидели на террасе. Горы. Месяц в облаках. Спустил к бассейну. Она отвезла меня назад. Медленно пошла обратно. Позвонил Пуме. Три часа проговорили. Она сказала, что у Гарбо сифилис и рак груди. Она грязная, хвастунья и т. п. Разряд ревности, злости, слез, признаний, что она для меня делала и как она меня любила. Я смеялся довольно много. Сказал, что готов принести ей опталидон. Она лежала в постели. Усталая и бодрая. Снова ожила. Пошла на кухню, сделала сэндвичи с курицей, шампанское. Для меня ей ничего не жалко. Сварила турецкий кофе. Была нежна. Я ушел в пять.
Сегодня в полдень она позвонила. Не зайду ли я в студию. Пришел. Все посмотрел. Обед в «Литтл-Хангери». Домой. Она меня проводила. Поцеловала.
Наташа прислала письмо.
19.04.<1941. Вествуд, Лос-Анджелес> суббота
Пришла Гарбо. Пили кофе. У нее с собой куча витаминов. Смеялась. Назвала врачей рэкетирами. Поцеловались. Отправились в путь. Дорога через кустарник, почти лес, шли в гору. Собаки — пара французских бульдогов; какой-то юноша на лошади ехал рядом с машиной. Сильный запах земли, растений, мяты. Цветущий кустарник, трогательный, с белыми метелками. Ясный закат солнца, безо всяких фокусов. Дом какого-то архитектора, воздвигнутый из дверных ручек и дерева. Понравился шведке. Назад едем в сумерках. Глаза во мраке автомашины. Белые зубы и загорелая кожа. Сияющее, мимолетное, неясное.
Вечером ужин с Паулем Циннером. Потом с ним к Бергнер. Там Сэм Берман, драматург, еврей, толстозадый, скучный собеседник. Потом площадь, газоны, деревья, звезды. Снова чувство жизни, как в тот вечер, когда я один ехал от Гарбо и кто-то исполнял по радио Чайковского, а затем сообщал последние известия о войне. Несмотря ни на что — именно поэтому, несмотря ни на что! Найти то, что останется! И пытаться потом это воссоздать.
В «Шахерезаду». Поел в одиночестве под музыку. Несмотря ни на что! Именно! История: некто, многое переживший и совершивший во Франции, Испании и Португалии, наконец, в безопасности, — и он, выдержавший самое страшное, разбивается о безразличие, веселую скуку и нетерпимую добродетельность, с которыми его слушают в этом мире.
Нашел известие: звонила Мерседес. Сегодня звонок повторился. Долгий разговор. Когда я уже хотел закончить, вопрос о Гарбо. Я ответил полностью безразлично. Она успокоилась. Я тут же перевел разговор, стал ей долго объяснять, как важно найти себя, те слова, которые останутся, и что это разрушение вызовет к жизни новую религиозность. Теперь она, скорее всего, перескажет наш разговор Пуме.
Фривольность с истиной — драгоценное преимущество серьезного человека.
В Пуме столько витальности, что она уже почти стала личностью.
22.04.<1941. Вествуд, Лос-Анджелес>
Солнце. Газеты. Шок, почти каждый день. Мир превращается в руины.
К вечеру получил рецензии*, посланные неотвратимым Руди. «Таймс» и «Геральд» — вполне прилично. Невольная ошибка — не Штайнера, а Керна принять за главного героя. Чистая выдумка всегда кажется более правдоподобной. Керн жил в Порто-Ронко до меня — это отодвигало ясную картину вымысла. Одна из рецензий очень злая: от некой дамы*, которая, как сказал Клемент, пригласила меня два года назад на обед, и я, естественно, не откликнулся. Она, однако, посчитала, что я испортил ей историю о беженце, которую она однажды предлагала Пуме.
Звонила Хедда Хоппер. Говорил с Гиттой*. Бергнер. Позвонил Руди. Зальц.
30.04.<1941. Вествуд, Лос-Анджелес>
Вчера люди с радио*. Вечером с Клементом просматривал глупые высказывания. Критика в «Нью-Йоркере»*. Плохая. Не находит действия и интересных людей. Второстепенные персонажи интереснее главных. Это верно. Я этого и хотел. Хотел представить Керна и Рут как заурядных людей. В этом, возможно, лежит ошибка сочинения. Должен был взять другие типы. Несомненно! В этом слабость. Учиться.
Сегодня днем смотрел экранизацию «Майор Барбара»*. Хорошо. После этого короткометражный фильм — восьмидесятипятилетний Шоу за письменным столом. Говорил. Произнес последние слова. Прощание. Бергнер плакала. Сказала, видит его определенно в последний раз. Крупный, хороший череп. Старые глаза. Жизнь высокого духа.
09.05.<1941. Вествуд, Лос-Анджелес>
Вчера поехал в Сан-Диего*. Клемент, как обычно, не готов. Крах. Нефтяные вышки. Море. Самолетостроительные заводы. Шумный Сан-Диего, что совсем не созвучно его названию. Обсудил все с Хадли. Сегодня в девять утра на границе. Проверка документов. Через границу. В американское консульство. Пообедал, потом снова туда. Консул Мокма. Из предосторожности взял два экземпляра «Возлюби ближнего своего». Хорошо. В три часа все готово. Обратно, в полчетвертого на границе. Около пяти часов все в порядке. Еще один бокал, потом назад. Вечер. Усталая Петер. Клемент простужен. В половине десятого в Беверли-Хиллз. Ужинал с Петер. Все прошло быстро. Определен срок пребывания.
30.05.<1941. Вествуд, Лос-Анджелес>
Вчера вечером нашел основную идею «Триумфальной арки». Похожа на полную отчаяния некую автобиографию последних лет — эмоционально.
Днем с Штернбергом — удивительно, как он раздувается от самодовольства. Во второй половине дня звонок от Гарбо. Спросила меня, как все прошло. Когда я ответил: «все отлично», она не очень обрадовалась. Вечером к Бергнер. Семьи Райш и Бауэр. Призрачная соната буржуазности. Потом еще один час с Циннером и Бергнер. Обратно в открытой машине.
27.07.<1941. Вествуд, Лос-Анджелес>
Двадцать шестого с Бергнер у профессора Бауэра. Обследование. Вазомоторные расстройства. Необилиус, желчный пузырь, печень, сердце. Прекратить курить и пить.
Двадцать пятого вечером приходила Фрэнсис Кейн*. Мила, привлекательна, молодость, все прекрасно. Ясный, молодой вечер.
Вчера вечером у Рубинштейнов. Захватили Грира Гарсона. Болтали с его матерью. Привезли ей рыбку, последнюю из нашего аквариума и абрикосовый мармелад Розы. Приятный дом. Столы в саду. Освещенный газон. Французы, Пьер Лазарефф, шеф Пари Суар, который рассказал, что, когда пришли немцы, шеф отдела прессы Дитрих обнаружил на его столе книгу «Возлюби ближнего своего». Далио, актер, Бойеры, помятый Деваль и его загорелая жена Сильвия*, к моему удивлению, не поехала в Нью-Йорк. Залка Фиртель, Чаплин, который рассказывал о Полетт Годдар, пытаясь из комплекса интериоризации вывести философию превосходства. Заявил, что не имеет ничего против, если она будет получать в подарок камни от других мужчин*. Он не дарил ей драгоценностей. Залка рассказывала о Штайнрюке: он, будучи директором мюнхенского театра, приударил за некой юной статисткой или артисткой, которая потом подала на него в суд за то, будто он обещал ей роли, но не выполнил этого. Когда его призвали к ответу, он посмотрел на нее, покачал головой и сказал: «А для меня это было просто прекрасно». Малышка в слезы, от обвинения отказалась.
